Пока члены Совета молчали (ни один из их планов не оглашался и не обсуждался), подняли головы их противники, не желавшие никаких перемен. Талантливый «имиджмейкер» петровской монархии архиепископ Феофан Прокопович организовывал общественное мнение: «…Если по желанию оных господ сделается (от чего сохранил бы Бог!), то крайнее всему отечеству настоит бедство. Самим им господам нельзя быть долго с собою в согласии: сколько их есть человек, чуть ли не столько явится атаманов междоусобных браней, и Россия возымет скаредное оное лице, каковое имела прежде, когда на многия княжения расторгнена, бедствовала». Эти угрозы имели резонанс — казанский губернатор Артемий Волынский именно так оценивал доходившие из Москвы новости: «Боже сохрани, чтоб не сделалось вместо одного государя десяти самовластных и сильных фамилий: и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать».

Не стоит буквально воспринимать «энтузиазм» донесений иностранных дипломатов по поводу «освобождения от ужасного рабства»; так полагали представители держав, в данный момент заинтересованных в ослаблении России (Франции и Англии). Французский резидент Жан Маньян видел в установлении республики «стремление возвратиться назад, к своему прежнему положению», что привело бы, в свою очередь, к ликвидации неудобного для Франции русско-австрийского союза. Так же оценивал «добрые последствия» ограничения самодержавия и английский консул Клавдий Рондо: «Русский двор не в состоянии будет вмешиваться в иностранные дела, как он вмешивался в последние годы».[72] Союзники были, наоборот, встревожены. Саксонец Лефорт как раз опасался возвращения России «в прежнее состояние», а датский посол Вестфален видел в ослаблении монархии «унижение российских сил» и последующую опасность шведского реванша как для России, так и для Дании.

С сомнением отнеслись к политическим «свободам» находившиеся на русской службе «немцы». Они были искренне убеждены в том, что отказ от петровской «формы правления» был бы опасен для страны. Шотландец и генерал-майор русской службы Джеймс Кейт, вместо того чтобы радоваться возможности учреждения более демократической политической системы, считал замыслы ограничения монархии «пагубными» и совершенно неуместными для России с ее «духом нации и огромной протяженностью империи».[73] Вероятно, так же думал в то время и наш герой — но пока важнейшие политические вопросы решались без его участия.

Внезапно захваченным политическими спорами служивым трудно было найти общий язык, чтобы выработать новое государственное устройство страны — с учетом давления «фамильных», корпоративных и карьерных интересов, открывшейся возможности смелой интригой обеспечить себе счастливый «случай» или вынужденной оглядки на желание влиятельного родственника-«милостивца». Тем более что им предстояло ломать созданную самим Петром Великим государственную машину. Многих из них именно петровские реформы «вывели в люди», дали возможность получать чины, ордена, крепостные души. Даже идейный «прожектер» Василий Никитич Татищев в своей «Истории российской» оценивал петровскую эпоху: «Все, что имею — чины, честь, имение и, главное над всем, разум — единственно все по милости его величества имею, ибо если бы он меня в чужие края не посылал, к делам знатным не употреблял, и милостию не ободрял, то бы я не мог ничего того получить».

А «верховники» по-прежнему молчали. Члены Совета съезжались, решали текущие дела, но так и не обнародовали никакой новой «формы правления». Правители упускали инициативу, и их пассивность сыграла на руку крепнувшей «партии» сторонников самодержавия. Ядро этой «партии» составили родственники Анны: ее дядя В. Ф. Салтыков и двоюродный брат, майор Преображенского полка С. А. Салтыков; третий фельдмаршал князь И. Ю. Трубецкой и придворные вроде камергера Р. Левенвольде. Другую группу представляли фигуры, всем обязанные петровским реформам: генерал-прокурор Павел Ягужинский и Феофан Прокопович. Демонстративно «заболел» опытный бюрократ и дипломат Остерман; он не участвовал в разработке и обсуждении каких-либо проектов — но именно его современники считали главным организатором переворота.

Манштейн в мемуарах указывал, что Остерман передавал необходимые инструкции по организации сторонников самодержавия Бирону через камер-юнкера Корфа. Однако сам Манштейн очевидцем не был, а его близость к Миниху заставляет предположить, что в конце правления Анны роль Бирона в прошлом воспринимали исходя из настоящего. Однако иных свидетельств об участии митавского придворного в событиях января-февраля 1730 года и тем более о его активной роли в перевороте нет. Да и само явление курляндского фаворита в разгар борьбы с «верховниками» выглядело бы не совсем уместным. Но, возможно, Анна поддерживала с ним связь, и эти письма когда-нибудь найдутся и станут еще одним важным источником по истории событий 1730 года. То, что обер-камергер желал своей герцогине победы в поединке с «верховниками», сомнению не подлежит. Но тогда он едва ли мог ей чем-то помочь.

Умелая пропаганда помогла создать нужные настроения в гвардии. Гвардейские майоры и подполковники участвовали в обсуждениях проектов. Однако это движение не затронуло основную массу гвардейских офицеров и солдат. При встрече Анны с батальоном Преображенского полка и кавалергардами гвардейцы «с криками радости» бросились в ноги к своей «полковнице», а кавалергарды получили из рук царицы по стакану вина. Эта «агитация» была куда более доходчивой, чем мудреные политические проекты. Императрица «набирала очки» в глазах гвардейцев. 12 февраля она произвела Преображенского сержанта Григория Обухова в прапорщики и трех солдат в капралы. На следующий день капитаны Александр Лукин и Дремонт Голенищев-Кутузов стали майорами, то есть вместе с третьим майором Семеном Салтыковым фактическими командирами полка. 16 февраля императрица пожаловала адъютанта И. Чеботаева через чин сразу в капитан-поручики, «дабы на то другие смотря, имели ревность к службе»,

15 февраля, как сообщал газетный «репортаж» тех дней, Анна «изволила пред полуднем зело преславно, при великих радостных восклицаниях народа в здешней город свой публичный въезд иметь». Все гвардейские солдаты получили от императрицы по рублю; на следующий день началась раздача вина по ротам, а 19 февраля полки получили жалованье. 21 февраля Анна даровала отставку от службы 169 гвардейцам.

23-го она отстояла службу в Успенском соборе и «публично кушала» во дворце. «Ведомости» отметили: «Дамские особы в преизрядном убранствии, а кавалеры в трауре явились». Дипломаты и мемуаристы свидетельствуют, что придворные дамы активно участвовали в действиях «партии» самодержавия. Прасковья Салтыкова (жена будущего фельдмаршала П. С. Салтыкова) и Мария Черкасская (жена А. М. Черкасского) — урожденные сестры Трубецкие; Евдокия Чернышева (жена генерала Г. П. Чернышева), Екатерина Головкина (двоюродная сестра Анны и сноха канцлера), дочь канцлера Анна Ягужинская — стали передаточным звеном между вождями «партии» и императрицей.

Дамская «эмансипация» и приобщение к «политике» — тоже один из результатов петровских реформ, сказавшийся в это бурное время. Именно Прасковья Салтыкова была послана ночью 24 февраля известить Анну, что наутро ей поднесут челобитную от недовольного действиями Верховного тайного совета дворянства. Для координации действий сторонников самодержавия использовались и женские хитрости: находившейся под присмотром Анне передавались записки, спрятанные «за пазухой» у младшего сына Бирона — Карла Эрнста, неведомым образом все-таки оказавшегося в Москве.[74] Дамские визиты и хлопоты с маленьким мальчиком остались вне подозрений караулившего Анну «аки бы некий дракон» Василия Лукича Долгорукова.

Развязка наступила 25 февраля 1730 года: во дворец явилась депутация дворян во главе с «оппозиционерами» в генеральских чинах Г. П. Чернышевым, Г. Д. Юсуповым, А. М. Черкасским. Но вначале императрице подали совсем не то, что она надеялась увидеть. Мы не знаем, кто был автором нового документа («первой челобитной») и как именно он появлялся на свет; большинство исследователей считает его делом рук В. Н. Татищева. В нем императрице предлагалось не восстановить самодержавие, а «соизволить собраться всему генералитету, офицерам и шляхетству по одному или по два от фамилий, рассмотреть и все обстоятельства исследовать, согласно мнениям по большим голосам форму правления государственного сочинить».