В новой Девятой армии Симпсона сочетались лучшие черты Первой и Третьей. Она была так же положительна и упорна, как Первая армия, а после «Гранаты» мы убедились, что в операциях, требующих стремительности и быстроты, она не уступает Третьей. Она обладала в должной пропорции способностью уважать чужой опыт и тем задором, без которого не выигрываются сражения. И из всех трех с ней легче всего было иметь дело.

Первая армия отличалась скрытностью и не выносила вмешательства и советов — ни сверху, ни снизу. Штаб Третьей армии был очень симпатичный штаб. Туда всегда приятно было приехать: офицеры этого штаба со вкусом жили и со вкусом одевались, — но когда Третья армия доносила о занятии какого-нибудь пункта, никогда нельзя было знать, действительно она его заняла, или только создавала себе рекламу. Девятая армия всегда говорила то, что есть; если она просила десять тысяч снарядов, вы знали, что эти десять тысяч нужны ей для того, чтобы стрелять в немцев, а не для того, чтобы припрятать и когда-нибудь поразить вас неожиданным захватом непредусмотренного планом объекта.

Для нас, работников штаба армейской группы, штаб каждой из трех армий имел свою индивидуальную физиономию, — а те в свою очередь, наверное, находили у нас характерные и, может быть, забавные черты.

В главной квартире Брэдли — во всяком случае, в его личном полевом штабе «Орел-оперативный» — атмосфера для работы была очень приятная, дружеская и непринужденная. Омар не баловал своих офицеров дворцовой роскошью, — он любил жить в скромной обстановке и предпочитал походную палатку немецким феодальным замкам; но он с лихвой вознаграждал их за это, предоставляя полную свободу, как в одежде, так и в системе работы. Церемонии и внешний лоск были не в ходу в главной квартире Брэдли. Там царила простота нравов; мы работали во фронтовых куртках, без галстуков, многие офицеры повязывали шею шарфами, сделанными из старых парашютов, подобранных в Нормандии; мы носили сапоги, потому что нам всегда приходилось месить грязь, и каски, потому что Омар располагал свой штаб так близко к фронту, как только позволяли коммуникации.

Омар не был требователен — и вместе с тем я не знаю генерала, которого обслуживали бы более добросовестно. Именно оттого, что он так мало спрашивал, каждый из нас не щадил усилий, чтобы как можно лучше выполнить свои обязанности. Но и так Брэдли прибегал к услугам своих старших помощников, вероятно, меньше, чем какой бы то ни было из руководящих генералов в Европе. Он любил непосредственно сноситься с командующими своих армии и часто летал к ним на маленьком двухместном связном самолете с одним только пилотом. Главный штаб делал все, что полагается, учитывая малейшие изменения в обстановке, проводил всю сложную и кропотливую работу, которая необходима, чтобы держать главнокомандующего в курсе всего, что ему нужно знать, но каждый при этом знал и чувствовал: Брэдли делает свое дело сам.

Сейчас мне кажется, что Брэдли был одинок — одиночеством человека, который не находит в своем ближайшем окружении людей, интеллектуально равных ему. Обычно штабные генералы не любят допускать своих подчиненных к непосредственному общению с главнокомандующим. Они предпочитают сохранять эту привилегию для себя. Брэдли иногда приходилось идти на хитрость, чтобы обмануть бдительность своих генералов; он любил и послушать младших офицеров, и сам поговорить с ними. Мы у себя в оперативном отделе давно уже открыли, что лучший способ проникнуть в мысли главнокомандующего, это невзначай оказаться в картографическом кабинете под конец дня, когда он возвращается с переднего края и расспрашивает, что нового произошло за время его отсутствия. Часто он при этом пускался в разбор операции с каким-нибудь молодым подполковником, наносившим обстановку на карту, рассказывал, где он был, что видел, что думает тот или иной генерал о положении на фронте, или же высказывал собственные предположения о намерениях противника и о наших ответных действиях.

Очень живой, быстро реагирующий на все, Брэдли в то же время никогда не терял спокойствия. Он говорил негромко, почти застенчиво. Казалось, никакие неудачи не могут смутить его. В самые критические моменты арденнского контрнаступления немцев он сохранял полную ясность суждений и оценок, несмотря на бурю, бушевавшую вокруг него. Это казалось сверхъестественным, точно огонек свечи, горящий ровно и спокойно в комнате, где гуляет сквозняк.

Для молодых штабных офицеров, даже тех, которые никогда с ним слова не сказали, Брэдли был все равно что отец, в чьем присутствии не может случиться ничего дурного. Когда его не было в штабе, им порой становилось страшновато; но как только они слышали его шаги в коридоре — все опять было в порядке. Отец вернулся домой. Прорыв будет ликвидирован, немцы разбиты. Омар знает, что надо делать.

Я никогда не слышал, чтобы он кому-нибудь сказал резкое слово.

Генерал Брэдли, не потерявший спокойствия в Арденнах, был точно так же невозмутим и на рейнских равнинах. Только человек, наделенный богатым воображением, мог бы уловить неуверенность в его взгляде. Иногда, разглядывая длинные, разбегавшиеся по карте стрелки танковых колонн, он спокойно поручал кому-нибудь еще раз проверить данные об их продвижении. Обычно он просто усмехался, или ограничивался коротким замечанием, вроде: "Хорошо работают, а?"

Но на утренних летучках, когда все офицеры штаба собирались у карты и по очереди оценивали события истекших суток, настроение было бодрое, и до появления Брэдли все говорили наперебой, быстро и возбужденно.

На следующий день после того, как Паттон форсировал Рейн, маленький подполковник запаса, служивший у нас для связи с Третьей армией и приехавший накануне вечером с места переправы, первым выступил на утреннем собрании и доложил с невозмутимо серьезным видом:

"Без предварительной высадки парашютных десантов, без помощи британского или американского военно-морского флота, без прикрытия дымовой завесы, — величайшей в истории современной войны — не обеспечив себе ни трехмесячного запаса продовольствия, ни поддержки еще одной американской армии, не проведя артиллерийской подготовки и даже не выдумав для этой операции условного обозначения, генерал-лейтенант Паттон и Третья армия Соединенных Штатов вчера форсировали реку Рейн".

Полковник из штаба Монтгомери, еще не знавший, удачно ли прошла операция самого фельдмаршала, изобразил на лице довольно глупую улыбку, а остальные едва удержались от смеха[33]{33}. Операция Монтгомери прошла точно по расписанию. Англичане и американцы вместе форсировали Рейн после жесточайшей воздушной и артиллерийской подготовки. То был удар молотом по голове уже смертельно раненного быка. На этот раз Монтгомери выбросил авиадесанты всего в нескольких милях от берега реки; сухопутные части быстро подошли к ним на выручку. Теперь можно было сказать, что даже англичане переправились через Рейн. Следующим номером в программе Монтгомери было продвижение Девятой армии вдоль северного края Рурского бассейна с последующей остановкой. Ни Монтгомери, ни Брэдли не считали правильным атаковать укрепленный Рурский район в лоб. Закрепившись на границах Рура с севера и со стороны Рейна, они предполагали блокировать другие две его стороны только силами авиации. Таким образом, план предусматривал для Девятой армии роль бека, а не форварда.

Первая армия, под командованием Брэдли, должна была обеспечить фланг Монтгомери до Рейна; Девятая, под командованием самого Монтгомери, обеспечить правый фланг англичан за Рейном, а канадская армия, совершившая переправу вместе с английской, — обеспечить их левый фланг с севера.

Самая выигрышная роль во всей кампании была отведена английской армии, чьи танки получали возможность, вырвавшись на равнину, быстро двигаться прямо на Гамбург. Монти решил «перепаттонить» Паттона. А после Гамбурга его ждал Берлин. Причем американские армии должны были, очевидно, как и раньше, только прикрывать его фланг с юга.