Август даже в этот момент не потерял присутствия духа.

— Что сказал доктор? Пустил он ей кровь?

— Этого я не знаю. Он сказал, что она умерла.

— Он не пустил ей кровь?

— Я не знаю, — сказал Гендрик, — меня не было в доме. Он вышел и сразу сказал, что она умерла. И потом уехал на своей мотоциклетке.

Август тотчас вспомнил случай из своей жизни в далёких краях: смертельный удар бутылкой прямо в висок. Человек умер, но ему вскрыли всё-таки вену. Август хладнокровно принял известие Гендрика, был неразговорчив, но особенного горя не обнаружил.

— Я предупреждал их, — сказал он, — я же запретил Корнелии приближаться к кобыле.

— Да, я слышал, — сказал Гендрик.

— Глупо, что я не застрелил чудовище, — сказал Август. — Я бы мог сделать ещё одну вещь: проколоть ей брюхо от вздутия. Но ведь она же не от этого бесилась. Пожалуй, прокол бы ей не помог. Да, мне следовало бы застрелить её.

Гендрик ничего не возразил.

Был ли Август упрямцем, не пожелавшим обнаружить своё горе? Или его легкомыслие, его поверхностность помогли ему перенести катастрофу? Может быть, и то и другое вместе. Корнелия умерла, она не досталась ему, но ревность безусловно перестала его мучить, оттого что она не досталась также и никому другому.

— Тут уж ничего не поделаешь, — сказал он.

Гендрик плакал, с трудом скрывая слезы, отхаркивался изо всех сил и изредка встряхивал головой, чтобы ободриться.

— Тут уж ничем нельзя помочь, Гендрик.

— Да, но быть убитой лошадью, это так ужасно! Я никак не могу справиться с собой.

— Да, — отсутствующим тоном сказал Август.

— И всё было бы так хорошо, если бы мы оба остались живы.

— Да, — равнодушно заметил Август.

— Мне стало это так ясно, когда я видел её в последний раз.

— Многим, пожалуй, это было ясно, — намекнул Август.

— То есть как? Был ещё только один Беньямин. Но она сказала, что гораздо больше любит меня, чем его.

Август глубоко оскорбился, что его не приняли во внимание.

— Беньямин вовсе не был единственным, — это-то я наверное знаю. Впрочем, у меня есть другие дела, поважнее разговоров с тобой, — сказал он и ушёл.

XXXI

Была уже середина сентября, по ночам края луж затягивались льдом, а так как водопровод необходимо было закончить прежде, чем мороз скуёт землю, приходилось торопиться с работой. В особенности много было дела у ручья, за пятью осинами: нужно было сложить из камней обширную цистерну и сколотить крышу над ней. А работа над загородками тем временем стояла. Противные эти дыры, которых никто не буравил и которые, конечно, не буравились сами собой. В этих несверлённых дырах заключался своего рода немой протест. Каждый день Август говорил себе, что отправится со всей своей командой к охотничьему домику, что они просверлят дыры и всё будет готово, и каждый раз что-нибудь мешало ему. Консул тоже перестал подгонять: теперь это было ему неудобно, — ведь водопровод проводили для аптеки, то есть для его матери и её мужа.

Но однажды Август с рабочими всё-таки добрался до охотничьего домика; в течение двух-трёх дней дыры были пробуравлены, и загородка поставлена. Выглядела она очень хорошо; прутья были железные, толстые, с заострёнными кверху концами. Благодаря этой железной решётке всё место стало походить на старинную усадьбу, что, вероятно, нравилось консулу.

На рабочих опять напала жажда деятельности, они стали сразу буравить дыры и возле нижней пропасти, пели и были прилежными в течение нескольких дней. Август был полон надежды: всё обойдётся!

Пришёл Тобиас из Южной деревни приглашать его к себе домой. Корнелию завтра должны были опустить в землю, и ему бы очень хотелось показать, как красиво её убрали, пошли все десять метров кружев, которые подарил ей Август: их уложили рядами поверх покойницы, она лежала в них, как невеста...

Август ответил, что ему некогда, что он не может оторваться от дел.

После всего, что было между ним и Корнелией, неужели же он не поглядит на неё в гробу и не проводит её до могилы, в её последнем странствии?

— Нет, — отвечал Август, — об этом не может быть речи.

— Конечно, она сама бы попросила вас об этом, если бы так быстро не покинула нас. И мать её, и все её невинные братья и сестры лежат и плачут, каждый в своём углу...

— Не трать понапрасну слов! — сказал Август.

Тобиас понял, что он стоит перед гранитной стеной, но всё же решил попробовать уладить дело, за которым в сущности пришёл. Кобыла тоже удрала, и никто не мог найти её, — большая потеря. Не будет ли Август так великодушен и не протянет ли ему руку помощи, чтобы покрыть расходы?

Август сделал свирепое лицо и отрицательно покачал головой.

— Пусть это будет совсем немного, ровно столечко, сколько чадо. Корнелия увидела бы из своего небесного жилища. После всего, что было между вами...

Август потерял терпение, он выхватил свой бумажник, протянул ассигнацию и закричал:

— Убирайся сейчас же, понимаешь ли ты?

Раз навсегда покончено с Тобиасом и его домом.

В течение этих двух-трёх дней после катастрофы Август совсем успокоился, Корнелия стала для него чем-то давно прошедшим. У него это было обычным явлением. Он совершенно не интересовался Поленом, который был местом его деятельности. Он едва помнил своего юного товарища, Эдеварта Андреасена, верного друга, который поплыл за ним и встретил смерть. Он ни одной минутки не думал больше о Паулине, которая привезла ему столько денег и уехала обратно. Все остальные в Сегельфоссе были добры к ней, и на всю жизнь сохранили о ней приятные воспоминания; но Август не проводил её даже на пароход, когда она уезжала, никогда не упоминал о ней, забыл её. Или он был сух и бездушен? Он мог и посочувствовать людям, обнаружить сердечность, всегда готов был помочь. Но у него не было глубины чувства. Он был дитя своего времени, у него были хорошие свойства и дерзкие порывы. Он один мог совратить целый город и всю округу.

Разве у него было время провожать покойников, когда столько спешных дел дожидалось его? Шхуна со строительным материалом и плотниками прибыла, и хорошо, что подвал и фундамент были готовы. Стали строить дом, он выходил такой хорошенький и маленький, но длинный, что хорошо гармонировало с его высотой. Почтмейстер Гаген был настоящий художник!

Хорошо также для аптекаря и его жены, что начали строить дом. Жить в двух маленьких комнатах было неплохо, впрочем, они с радостью стали бы жить и в одной. Но крыша протекала, что теперь, к осени, особенно раздражало, а крыть чужой дом, который всё равно предстояло покинуть, не хотелось. И потом, дорогие мои, это ещё далеко не всё! Чего только ни подарили супругам! Дорогой подарок от родных Хольма из Бергена, который никак не умещался в двух комнатах с каморкой для прислуги. Можно было голову потерять от одного этого! Тут была мебель и всевозможное приданое: серебро на двенадцать персон, предметы роскоши, хрусталь и ковры. Всё это лежало в огромных ящиках и не могло быть распаковано. Но подождите, скоро на новом доме появится крыша!

Аптекарь Хольм с женой были очень довольны. Они побывали у всех знакомых и, конечно, прежде всего в семье консула, где и обедали и ужинали. Фру Юлия опять на ногах, и была бледна и прекрасна, несравненна! Каждый раз, когда фру аптекарша Хольм взглядывала на фру Юлию, она встречала её улыбку. Да, у фру Хольм был друг! Фрёкен Марна тоже приехала домой из Хельгеланда для того, чтобы помочь занять английского лорда, когда он приедет.

Аптекарь испытывал, пожалуй, некоторый страх перед встречей с фрёкен Марной. Безусловно, он ухаживал за ней, непродолжительно и безнадёжно, но бурно, а теперь был женат на её матери. Но встреча сошла благополучно. Фрёкен Марна держалась как ни в чём не бывало, она была несколько медлительна и спокойна от природы, поэтому было вполне естественно, что она казалось равнодушной. Кроме того, фрёкен Марне не годилось удивляться чему бы то ни было, этого ей следовало остерегаться, — ведь она же сама поехала вслед за простым рабочим в больницу в Будё, и это не осталось тайной. «Извините, фрёкен Марна, аптекарь женился на вашей матери, но что из этого?»