– Ну ты, идеальнейший человек! Законченный круглый добряк! Каша рассыпчатая! Ты мне еще будешь указывать? – «шутник» растопырил пальцы и полез пятерней в лицо. Иван отвел руку парня. Ему почему-то сделалось весело. Не поднимаясь, он взял «шутника» под мышки и усадил на стол к пирожкам. Парень наотмашь ударил, но попал запястьем в ребро ладони, подставленной Кониным, и заскрипел зубами, няньча ушибленную кисть.

– Думаешь справился? – шипел он. – Ты еще меня не знаешь!

– А ты сам себя знаешь?

– Знаю. Испытывал и с другими сравнивал!

– Ну и как?

– Плохо! – неожиданно признался «шутник». – Самое простое дается с трудом. Но от того, что обделила природа, еще больше хочется переплюнуть счастливчиков, одаренных с рождения! Понимаешь, мне удача нужна больше, чем им! Я готов на все! Мой девиз – «Вперед и только вперед!» Никто из этих умников не жаждет победы так, как я! Главное не упустить подходящий момент. Готов тысячу раз начинать сначала. Скажи, ты веришь, что я своего добьюсь?

– Верю, – успокоил Иван и потянулся к пакету. – Можно попробовать?

– К черту пирожки!

– Напрасно, – заметил Конин. Он уже взял один и похрустывал корочкой. – Можешь мне верить, они достойны внимания. А начинка – пальчики оближешь! – улыбаясь, он смотрел в глаза парню и думал: «Признается в бездарности – значит не все потеряно». – У тебя в жизни не было порядочной привязанности. Я угадал?

– Что с того? Мне это ни к чему, – «шутник» машинально взял один пирожок, сунул в рот. Бородавка на щеке заплясала.

– Правда вкусно?

– Дерьмо! – огрызок полетел в урну.

– Ловко у тебя получается, – похвалил Конин.

– Смеешься? Посмотри на себя!

– Каждый день смотрю. А что, снепрвычки жутко?

Парень расхохотался.

– Да нет… Вообще-то терпимо!

– Как? Только терпимо?! – Иван ощутил подъем.

Он вскочил с кресла, забегал возле стола. – Что ты смыслишь, младенец! Посмотри на эту роскошную шею, на этот неподражаемый чуб! Где ты еще такое мог видеть? Я создан для обожания! Я не из тех, кто сгинет бесследно! У меня есть цель – воздвигнуть себе пирамиду. Такую, чтоб и Хеопс позавидовал! Увидишь, я своего добьюсь! Такого желания иметь пирамиду ни у кого больше нет! Ради этого я готов на все! Даже могу похудеть! Не веришь? Откажусь от обеда и скоро сделаюсь неотразимым! – распаляя себя, Конин носился вокруг стола, то пряча руки за спину, то складывая их на груди. Лицо раскраснелось. В голосе – звон. В глазах – молнии. Рыжий чубчик – торчком. – Не веришь? – продолжал он. – Настанет день и обалдевшие от восторга вы будете ходить за мной табунами. Я всех вас заворожу. А когда величие мое достигнет вершины… возьму и начну тяготиться славой. Одни подумают, дескать, манерничаю. Другие решат, что это здоровое отвращение к блеску успеха. Но мало кому придет в голову, что тяготение славой – это новая стадия наслаждения ею. Ведь слава, как пальмовый плод: сначала в нем делают дырочку, чтобы утолить жажду соком, затем раскалывают и выворачивают наизнанку, чтобы полакомиться терпкой мякотью. Нет, что ни говори, приятно умирать сознавая, что ты всех обскакал и теперь, испуская дух, как червяк, извиваешься под лучами известности на виду у людей!

Икая от хохота, парень корчился на столе, дрыгал ногами, стонал, не выхвати Конин пакет, он лег бы на пирожки.

– Возрадуйся отрок! – провозгласил Иван. – Тебе оказывают высочайшую честь! Дай руку. Я посвящаю тебя в рыцари «Ордена любви!» – на мгновение он придержал в ладони холодную руку «отрока» и, когда миновала последняя фаза обычного для него мучительного «прикосновения», уверенный, что «шутник» в самом деле уже посвящен в «рыцари ордена», Иван распрощался: «До встречи у пирамиды!» – и направился к выходу. Этот спектакль и это прикосновение его совершенно опустошили.

– Постой!

Он обернулся. Парень смотрел ему вслед. В глазах – растерянность.

– Кто ты? Мне кажется, я тебя знаю всю жизнь. Побудь со мною еще. Хоть чуть-чуть!

Щенок заскулил. Маша присела успокоить зверька… и вдруг поняла, что она – одна. Стало жутко. «Вы где? – вскочив, закричала она в темноту. – Я вас не вижу!» Над деревьями пролетал быстролет скорой помощи. Звук его плыл неправдоподобно, томительно медленно.

– Кому-то сейчас очень плохо, – подумала Маша и оцепенела: еще ни разу чужая беда не действовала на нее столь сильно. Неожиданно в вышине что-то ухнуло. Стало светло. В звездном небе играли многоцветные всполохи. Все увидели висящий над парком феерверкер – постановщик веселого зрелища «Праздник света». Но Машу этот праздник не радовал. Даже мысль, что она ошиблась, приняв феерверкер за скорую помощь, не успокаивала. Сердце сжало предчувствие непоправимой беды… И тогда она снова увидела свое Чудо. Рыжий сидел на корточках перед куном, чем-то его угощая. Зверек жадно ел. Человек поднялся и протянул Маше пакет.

– Берите. Горячие пирожки…

Маша не шелохнулась. Он стоял перед ней большой и растерянный, подперев одну щеку плечом, и, казалось, спрашивал себя: «Ну когда это кончится? Я не хотел, не хочу никому делать зло! Почему же я его делаю? Не желая того, постоянно делаю зло! Почему? Почему?»

Прибрежные волны, закатываясь под плиты мостков, цокали, чмокали, точно обсасывая их снизу мокрыми губами. Иван стоял на камне и улыбался. Он видел себя мальчишкой у края бетонной пустыни на далеком астродроме детства. В те годы он завидовал всем, кто летал. С замиранием сердца следил, как из напоенной лучами синевы опускались трансатмосферные паромы, только что прибывшие с околоземных астровокзалов, как эскалаторы выносили на горячий бетон обыкновенных людей в обыкновенной одежде.

Всматриваясь в их лица, мальчик искал следы величия, отблеск счастья, которое должно было озарять каждого там, наверху. Ему казалось, что в глазах пассажиров он читает грусть от того, что приходится возвращаться на скучную Землю. Иван улыбался этим воспоминаниям: сегодня он был готов к взлету, равного которому еще не знал человек. Каждый день Конин обнаруживал в себе новые возможности: все меньше сопротивлялись события, все отчетливее он помнил происходившее с ним в других вариантах и дублях отрезков жизни, прожитых при других обстоятельствах. Он не знал, как это можно назвать. В нем точно созрело чудесное зернышко.

– Скорее всего эти зерна заложены в каждом, – думал Иван. – Природа совсем не скупа, и такое же чудо может проснуться в любой живой клетке, если его разбудить.

Конин чувствовал, что и эта способность – будить – ему также дана. Он вспомнил, как «шутник» говорил о свободе. Парень не мог себе даже представить, какая свобода уже предоставлена Конину. Однако самое главное заключалось теперь в его новом неограниченном даре делиться этой свободой с другими.

– Это справедливо и честно – убеждал себя Конин, – потому что наивысшее счастье – дарить счастье другим! – он понимал, что уже не может иначе, ибо щедрость обрела для него самостоятельный смысл. Он чувствовал, как нарастает зудящая боль – мука, подобная голоду, вызванная желанием тут же без промедления вмешаться в установившийся ход событий, и чтобы не он один, а все живое на свете так же, как он, сломя голову, бросилось в эту счастливейшую круговерть. Конин присел на корточки у края плиты и прикоснулся ладонью к ее скользкой зеленой одежде из микроскопических водорослей. Всякое проявление жизни вызывало в нем гордость и нежность, как-будто он сам был создателем или хранителем этого невероятного чуда.

– Как хорошо мне! – безмолвно шептал он, ведя ладонью по поверхности камня. – Так пусть же под моею рукою каждая капелька станет также свободна, как я! Пусть рухнут преграды, исполнятся вмиг сокровенные планы таинственной жизни, внедрившейся в шероховатости этой плиты… Он едва успел отскочить: зеленая слизь отделилась от камня, вспенилась, вздулась огромным, во всю плиту, пузырем и, вдруг, потемнела, лопнула с треском, похожим на выстрел, опала, рассыпалась мертвым налетом. Ветер с моря унес темно-бурую пудру, оставив на камне плешь.