Это настроение воли не имеет различных степеней. Оно есть или его нет; между добродетелью и пороком нет ничего среднего. Можно быть лишь мудрым или безумным; и между мудростью и безумием нет посредственных ступеней. Разум господствует или не господствует – добродетель есть или ее нет: ибо добродетель заключается именно в господстве разума. Здесь мы приходим к стоическому идеалу мудрого. Мудрый есть идеал совершенства и блаженства. Безумный есть воплощение порока и несчастья.
Все человечество разделяется на два разряда – мудрых и безумных; если рассматривать мир беспристрастно, то существуют одни лишь безумные. Мудрый один – свободен, красив, богат, счастлив; он один все знает, все имеет, обладаег всеми добродетелями, делает всегда и во всем то, что нужно, ничему не удивляегся, никогда не обманывается, никогда и ни в чем не погрешает; он есть единственный настоящий царь, правитель, художник, прорицатель, кормчий и т. д. (у Сенеки). Он свободен от всяких потребностей и страданий, есть единый друг всех богов; его счастье равняется счастью самого Зевса. И, как полагает Хрисипп, его добродетель может быть утрачена лишь в том случае, когда он окончательно сойдет с ума.
Такой мудрец может быть лишь отвлеченным идеалом; и стоики сознавали, что даже лучшие философы их школы были лишь на пути к нему. Но это был нравственный идеал и притом очень популярный. Между всеми мудрыми стоики предполагали взаимную связь: мудрые составляли как бы одну цельную общину, и весь мир стоит их добродетелью.
Но раз в действительности не было таких идеально добродетельных людей, то необходимо являлись компромиссы, и мораль стоиков, естественно, должна впадать в мелочную казуистику. Стоицизм был прежде всего моралью, разработанным до мелочей нравственным учением, обоснованным на своеобразном философском миросозерцании. В этом смысле он бесспорно имел важное воспитательное значение для древнего мира, особенно если принять во внимание его необычайную распространенность и популярность. Стоицизм был в этом смысле нравственною силой, оказавшею свое действие в течение многих веков и в большом масштабе. В сочинениях стоиков, правда, много риторики, но зато встречается много истинно высоких страниц: я укажу хотя бы на Сенеку и на Эпиктета. Стоицизм пережил христианство и оказал влияние на многих учителей и отцов церкви (апологеты, Тертуллиан).
В общем вся мораль стоиков проникнута двойственной тенденцией. С одной стороны – кинизм, стремящийся освободить человека от всего внешнего: идеал стоического мудреца, идеал совершенного равнодушия, атараксии – кинический; человек считается до такой степени свободным, что за ним признается право располагать своею жизнью и смертью – убить себя, если его ждут невыносимые страдания. И действительно, многие стоики кончили жизнь самоубийством. Но, с другой стороны, этот кинизм смягчается иной, гуманной тенденцией, теми нравственными задачами, которые возникают из сознания духовной органической связи человека с человечеством и мировым целым. Отсюда возникает обязанность жить для целого, человеколюбиво относиться к себе подобным. О браке, например, стоики судили лучше, чем кто-либо из греческих философов. И, хотя сами они, особенно вначале, чуждались политической деятельности, они сумели впоследствии сочетать свои идеалы с идеалом римской республиканской доблести. И много римлян в эпоху империи черпало в стоицизме возвышенные идеалы и укрепляло ими нравственную силу.
Особенно поражающая нас черта стоического учения – это космополитизм, идея общего братства, впервые проповеданная ими.
Мудрый достиг совершенного бесстрастия, и ничто внешнее не может его возмутить: он не знает гнева и жалости, страха и страдания, ибо он возвысился над Вселенной; он освободился от богов, сравнявшись с ними. Он всесилен, как Бог, и царствует над миром в недосягаемом величии духа. Таким образом, нравственный идеал стоиков получает индивидуалистический характер; но наряду с этой индивидуалистической тенденцией мы находим у стоиков проповедь широкого нравственного универсализма, который впервые возвышается до идеи всеобщего братства. Нет более ни афинянина, ни коринфянина: все люди – братья, как чада единого Отца; в сознании этой истины сглаживаются социальные и национальные различия и неравенства: раб делается братом, иноплеменник становится ближним, и космополитизм провозглашается на место идеала национального государства: mundus est nobis patria. Человек осознает себя гражданином «вышнего города», или государства, в котором все другие города или государства являются лишь как бы отдельными домами. Он чувствует себя членом вселенского божественного тела: Dei socii sumus et membra. Идея универсального «града Божия» впервые зарождается в стоицизме. Признавая один нравственный идеал, один универсальный закон для всех, стоик в самой вере своей в провиденциальное, разумное мироправление находит основание для веры в личное призвание человека, для учения об индивидуальных нраственных обязанностях. Мы не станем распространяться далее об этике стоиков; но мы должны отметить громадное культурное влияние этой «просветительной» философии, систематизировавшей нравственную проповедь Сократа и преследовавшей ее основную цель – нравственную реформу человечества. Стоицизм не ограничивал этой проповеди узкими рамками греческого города или даже Греции: он понес ее всему образованному миру и дал ей такое широкое развитие и распространение, какого до него не знала ни одна философия; обращаясь к эллину и варвару, к рабу и свободному, он провозглашал свое учение на улицах и во дворцах. Уже первые стоики по своему происхождению принадлежали колониям, окраинам греческого мира, иногда прямо иноплеменным городам. Сам Зенон был сыном купца с острова Кипр; его преемник Клеанф был кулачным бойцом из Троады, а великий догматик и схоластик школы – Хрисипп был родом из Тарса в Киликии. То же разнообразие в происхождении и общественном положении находим мы и позднее. Стоит вспомнить стоиков римской эпохи: Муция Сцеволу, понтифекса и юриста, ученика Панеция; фригийского раба Эпиктета; знатного Персия, кордуанца Сенеку, богатого вельможу при Нероне, и Марка Аврелия, властителя всемирной Римской империи.
Это общение, этот союз, обнимающий все человечество, не ограничивается его пределами, но охватывает все разумные существа в одно всеобъемлющее царство. Вселенная является как συστημα εχ θεών χαι ανθρωπων χαι τών ενεχα τουτων γεγονοτων.[98]
В подчинении законам этого царства духов и в покорности судьбе, которую постоянно проповедуют стоики, заключается их религия.
Благочестие есть επιστημη θεραπειαζ;[99] служение это заключается в том, чтобы иметь правильные представления о богах, подражать их совершенствам, повиноваться их воле и блюсти чистоту сердца: словом, истинное служение богам заключается в мудрости и добродетели. Истинная религия есть истинная философия. В народной религии стоики, конечно, находили многое, что считали нужным отвергать; но вообще они защищали ее. Марк Аврелий – стоик-император – гнал христиан, стремясь защитить падающую народную религию. Причиной этого было отчасти то, что общее согласие – consensus gentium – являлось стоикам доказательством истинности политеистической религии масс; а с другой стороны, они не решались отнять у большинства религиозную опору нравственности.
Мифологию стоики объясняли себе по-своему. Они в богах народных частью видели своего Бога – в образе Зевса, частью же видели в них изображение божественных сил, являющихся нам в светилах, стихиях, плодах земли, великих людях и благодетелях человечества. Этот φυσιχοζ λογοζ, ύту философскую истину, находили они в народных мифах посредством аллегорического истолкования их. Этот прием, встречающийся и до них, впервые ими был возведен в систему; и надо сказать, что стоики крайне злоупотребляли им. Впоследствии Филониудей заимствовал этот метод для объяснения Ветхого Завета, а александрийские христиане переняли его у Филона.