Против Литвы пошел великий князь.

Его дружины, местью воспалясь,

Грозят полям и рощам той страны,

Где загорится пламенник войны.

Желая защищать свои права,

Дрожит за вольность гордая Литва,

И клевы хищных птиц, и зуб волков

Скользят уж по костям ее сынов.

И в русский стан, осенним, серым днем,

Явился раз, один, без слуг, пешком,

Боец, известный храбростью своей, —

И сделался предметом всех речей.

Давно не поднимал он щит и шлем,

Заржавленный покоем! – И зачем

Явился он? Не честь страны родной

Он защищать хотел своей рукой;

И между многих вражеских сердец

Одно лишь поразить хотел боец.

Вдоль по реке с бегущею волной

Разносит ветер бранный шум и вой!

В широком поле цвет своих дружин

Свели сегодня русский и литвин.

Чертой багряной серый небосклон

От голубых полей уж отделен,

Темнеют облака на небесах,

И вихрь несет в глазах песок и прах:

Всё бой кипит; и гнется русский строй,

И, окружен отчаянной толпой,

Хотел бежать... но чей знакомый глас

Все души чудной силою потряс?

Явился воин: красный плащ на нем,

Он без щита, он уронил шелом;

Вооружен секирою стальной,

Предстал – и враг валится, и другой,

С запекшеюся кровью на устах,

Упал с ним рядом. Обнял тайный страх

Сынов Литвы: ослушные кони

Браздам не верят! тщетно бы они

Хотели вновь победу удержать:

Их гонят, бьют, они должны бежать!

Но даже в бегстве, обратясь назад,

Они ударов тяжких сыплют град.

Арсений был чудесный тот боец.

Он кровию решился наконец

Огонь в груди проснувшийся залить.

Он ненавидит мир, чтоб не любить

Одно созданье! Кучи мертвецов

Кругом него простерты без щитов,

И радостью блистает этот взор,

Которым месть владеет с давных пор.

Арсений шел, опередив своих,

Как метеор меж облаков ночных;

Когда ж заметил он, что был один

Среди жестоких, вражеских дружин,

То было поздно! – «Вижу, час настал!» –

Подумал он, и меч его искал

Своей последней жертвы. – «Это он!» —

За ним воскликнул кто-то. – Поражен,

Арсений обернулся, – и хотел

Проклятье произнесть, но не умел.

Как ангел брани, в легком шишаке,

Стояла Клара, с саблею в руке;

И юноши теснилися за ней,

И словом, и движением очей

Распоряжая пылкою толпой,

Она была, казалось, их судьбой.

И встретивши Арсения, она

Не вздрогнула, не сделалась бледна,

И тверд был голос девы молодой,

Когда, взмахнувши белою рукой,

Она сказала: «Воины! вперед!

Надежды нет, покуда не падет

Надменный этот русский! Перед ним

Они бегут – но мы не побежим.

Кто первый мне его покажет кровь,

Тому моя рука, моя любовь!»

Арсений отвернул надменный взор,

Когда он услыхал свой приговор.

«И ты против меня!» – воскликнул он;

Но эта речь была скорее стон,

Как будто сердца лучшая струна

В тот самый миг была оборвана.

С презреньем меч свой бросил он потом,

И обернулся медленно плащом,

Чтобы из них никто сказать не смел,

Что в час конца Арсений побледнел.

И три копья пронзили эту грудь,

Которой так хотелось отдохнуть,

Где столько лет с добром боролось зло,

И наконец оно превозмогло.

Как царь дубровы, гордо он упал,

Не вздрогнул, не взглянул, не закричал.

Хотя б молитву или злой упрек

Он произнес! Но нет! он был далек

От этих чувств: он век счастливый свой

Опередил неверющей душой;

Он кончил жизнь с досадой на челе,

Жалея, мысля об одной земле, —

Свой ад и рай он здесь умел сыскать.

Других не знал, и не хотел он знать!..

И опустел его высокий дом,

И странников не угощают в нем;

И двор зарос зеленою травой,

И пыль покрыла серой пеленой

Святые образа, дубовый стол

И пестрые ковры! и гладкий пол

Не скрыпнет уж под легкою ногой

Красавицы лукавой и младой.

Ни острый меч в серебряных ножнах,

Ни шлем стальной не блещут на стенах;

Они забыты в поле роковом,

Где он погиб! – В покое лишь одном

Всё, всё как прежде: лютня у окна,

И вкруг нее обвитая струна;

И две одежды женские лежат

На мягком ложе, будто бы назад

Тому лишь день, как дева стран чужих

Сюда небрежно положила их.

И, раздувая полог парчевой,

Скользит по ним прохладный ветр ночной,

Когда сквозь тонкий занавес окна

Глядит луна – нескромная луна!