При помощи клещей и щипцов, работая зубилом как отверткой, он приступил к разборке пароходных колес – и добился цели. Читатель помнит, что колеса были разборные, – в этом заключалась особенность их устройства. Кожухи, прикрывавшие их, послужили для упаковки: из досок кожухов он сколотил два ящика, куда и уложил, тщательно пронумеровав, части колес. Припрятанный кусок мела ему очень пригодился.

Жильят поставил ящики на палубу Дюранды в самом надежном месте.

Покончив с подготовительными работами, Жильят стал лицом к лицу с тем, что было всего труднее. Надо было решать вопрос о машине.

Разобрать колеса было можно; разобрать машину – нельзя.

Начать с того, что Жильят плохо знал механизм. Он мог нанести ему непоправимый вред, действуя наугад. Вдобавок, если б он даже решился разобрать машину, то для этой неосторожной попытки ему потребовались бы совсем не те инструменты, которые можно смастерить, располагая пещерой вместо кузницы, сквозняком вместо кузнечных мехов и валуном вместо наковальни. Пробуя разобрать машину, он мог ее сломать.

Здесь Жильят почувствовал, что подошел к неосуществимому.

Казалось, перед ним выросла стена – невозможное. Что же делать?

II. Каким образом Шекспир может встретиться с Эсхилом[156]

У Жильята был свой замысел.

С тех времен, когда наука находилась в младенческом возрасте, задолго до Амонтона, открывшего первый закон трения, Лагира, открывшего второй, и Кулона, открывшего третий, с XVI века, когда простой плотник из Сальбри, без совета, без руководства, только с помощью сына-мальчугана и незатейливого оборудования, спустил вниз «большие куранты» церкви Шаритэ-на-Луаре, разрешив одновременно пять-шесть проблем статики и динамики, представлявших для него сложное препятствие и перепутанных между собою, как колеса сбившихся в кучу телег, – со времен этой из ряда вон выходящей и замечательной затеи, когда способом, простым на удивление, не оборвав ни единого латунного волоска, не повредив ни единого зубца, плотник перенес с верхнего яруса колокольни в нижний тяжеловесную, заключавшую время, клетку из железа и меди «величиной со сторожку», всю целиком, со всем механизмом:

с цилиндрами, барабанами, коробками, крючками, рычагами, циферблатом, горизонтальным маятником, спуском, с мотками цепей и цепочек, с каменными гирями, причем одна весила пятьсот фунтов, с приспособлением для боя, подбором колокольчиков и фигурками, которые отбивали молоточками часы, – со времен человека, сотворившего это чудо и преданного забвению, никто никогда и не пытался предпринять чтолибо подобное замыслу Жильята.

Дело, которое он мечтал выполнить, было, пожалуй, еще труднее, иначе говоря, еще прекраснее.

Машина Дюранды по весу и тонкости работы была под стать курантам колокольни Шаритэ-на-Луаре, да и помех здесь было не меньше.

У средневекового плотника был помощник, его сын; у Жильята – никого.

Возле церкви собрался народ, туда пришли из Менга-наЛуаре, из Невера и даже из Орлеана. Люди могли подсобить плотнику из Сальбри или хоть приободрить его благожелательными возгласами; вокруг Жильята гудел только ветер, только волны обступали его толпой.

Ничто не сравнится с робостью несведущего человека, разве лишь его отвага. Когда неведение пытается действовать, значит, у него есть какой-то компас. Этот компас – наитием постигаемая истина, порою более понятная для ума простого, чем для ума просвещенного.

Неведение подстрекает к дерзанию. Неведение – это мечтательность, а любознательная мечтательность – сила. Знание иной раз смущает и часто останавливает. Будь Васко да Гама[157] ученым, он отступил бы перед мысом Бурь. Будь Христофор Колумб хорошим космографом, он никогда не открыл бы Америку.

Ученый Сосюр поднялся на Монблан вторым; первым поднялся пастух Бальма.

Примеры эти, – заметим мимоходом, – являются исключением, ничуть не умаляющим науку, ибо она остается правилом. Невежда может сделать открытие, но лишь ученый изобретает.

Лодка по-прежнему стояла на якоре в бухте у скалы «Человек», и море там. ее не трогало. Жильят – читатель, вероятно, помнит это – все устроил так, чтобы легко было добираться до ботика. Он отправился в бухту и тщательно вымерил его ширину во многих местах, особенно у миделя. Потом он вернулся на Дюранду и измерил наибольшую ширину основания машины. Эта ширина, – разумеется, без колес, – оказалась на два фута меньше ширины ботика по миделю. Следовательно, машина могла свободно поместиться в лодке.

Но как ее туда опустить?

III. Мастерское творение Жильята приходит на помощь мастерскому творению Летьери

Если бы немного времени спустя у какого-нибудь рыбака хватило безрассудства заплыть в эти воды в такое время года он был бы вознагражден, увидев необычайное зрелище среди Вот что предстало бы его глазам: четыре толстые дубовые балки, точно силой втиснутые через ровные промежутки между скал, – а это служило лучшей порукой прочности, – вели с одного Дувра на другой. Со стороны Малого Дувра их концы держались на выступах скалы, упираясь в нее; у Большого Дувра концы балок мощными ударами молота были крепконакрепко вбить! в крутой склон каким-то силачом, стоявшим на той самой балке, которую он вколачивал. Балки эти были чуть длиннее расстояния между скалами; вот откуда крепость их упора и вот откуда их наклонное положение. С Большим Дувром они соединялись под острым углом, с Малым – под тупым. Все они лежали чуть покато, но неодинаково, что являлось недостатком. Не будь этого, можно было бы сказать, что они положены как основа мостового настила. К этим четырем балкам были подвешены на шкентелях блоки с лопарями; странным и чересчур смелым в их расположении было то, что двухшкивные блоки находились на одном конце балок, а простые блоки – на другом. Это значительное и опасное отступление от правил требовалось, очевидно, для выполнения намеченного плана. Тали были крепки, блоки – прочны. К талям были подвязаны канаты, издали похожие на нити; массивный обломок крушения, Дюранда, казалось, висела на этих нитях под воздушным сооружением из блоков и балок.

Но она еще на них не повисла. Как раз против балок, внизу в палубе были пробиты восемь отверстий – четыре по правую и четыре по левую сторону машины, а под ними – еще восемь, в подводной части судна. Канаты, спускавшиеся вертикально от четырех талей, проходили сквозь палубу и, выйдя из подводной части корабля через отверстия правого борта, шли под килем и машиной, затем, снова проникнув в судно через отверстия левого борта, опять шли вверх сквозь палубу и навивались на четыре блока, прикрепленных к балкам, где их подхватывало нечто вроде сей-талей, собирая в пучок и соединяя с тросом, которым можно было управлять одной рукой. Крюк и юферс, через отверстие которого проходил и разматывался трос, завершали сооружение и в случае необхбдимости служили тормозом. Такое комбинированное устройство заставляло работать все четыре тали одновременно; это была настоящая узда для сил тяготения, руль, управляющий движением под рукой кормчего и позволяющий поддерживать равновесие во время работы. Удачное дополнение в виде сейталей упростило и улучшило подъемный механизм, придав ему сходство с современными талями Вестона и древним полиспастоном Витрувия[158]. Жильят сам додумался до него, хоть он не слыхал ни о Витрувии, которого давно не было на свете, ни о Вестоне, который еще не родился. Длина канатов менялась в зависимости от неодинакового наклона балок и отчасти исправляла этот недостаток. Канатам нельзя было доверять, несмоленый трос мог лопнуть; надежнее были бы цепи, но они не скользили бы на талях.

Это сооружение, полное изъянов и все же поразительное, было создано руками одного человека.

Впрочем, сократим объяснения. Само собою разумеется, что мы опустили немало подробностей, которые могли бы пояснить все это людям сведущим, но читателю неискушенному лишь затемнили бы картину.