По запорошенной снегом степи перешли к хутору, возле которого стояли правильные четырехугольники батальонных колонн пехотного полка. Батальоны взяли „на караул“, командир полка пошел с рапортом к атаману. И опять генерал Пуль осматривал каждого казака от его меховой папахи до сапог, он отворачивал полы шинелей и видел под ними или полушубки, или ватные теплушки, и все это свое – казачье.

– Какие большие у вас батальоны, – сказал он атаману.

– Нормальные, – отвечал атаман, – по 1000 человек.

– Сколько у вас штыков? – спросил он командира полка.

– Три тысячи пятьсот, господин атаман, – отвечал тот.

Осмотрели еще один резервный полк. Прошли к конному полку и пропустили его мимо себя повзводно. Долго тянулись взводы по степи, и темные силуэты лошадей рисовались на снегу. Конный полк был тоже нормального штата – шесть сотен по 140 человек в сотне.

– У вас все полки такие? – спросил Пуль генерала Денисова.

– Теперь почти все. Мы заканчиваем реорганизацию армии и сводим последние станичные дружины и сотни в полки нормального штата, – отвечал Денисов.

У каждого полка выступал с речью Эрлих.

– Союзники с вами, друзья! – кричал он со своим южным акцентом. – Они пришли помочь вам, они пойдут с вами – и победят!!

Прояснялись суровые лица казаков, и неслась по самому фронту ликующая весть: „Помощь пришла. Не одни мы, слава Богу!“

Дошли и до позиции. Здесь союзников ожидало полное разочарование. Они думали увидеть глубокие ходы, траверсы, железобетонную постройку, целые леса проволок – все то, что создала их мощная техника под Ипром и Верденом.

В степи, голой, унылой и черной, где смело снег, белой, где он лежал, были выкопаны небольшие канавы, местами устроена чуть прикрытая сучьями, камышом и землею яма, в которой можно было сидеть согнувшись; окоп извивался по краю балки, и в нем накидана была солома, и на соломе лежали редко разбросанные люди сторожевой сотни. У телефониста ямка была поглубже.

Казалось, что это только временный окоп на несколько часов, пока идет наступление. Но сильно смятая солома, следы костров, там и там котелки, укрепленные в ямках, мешки, уложенные для постели, наконец, жиденькая, где в три кола, где в два и даже в один проволочная ограда, уходившая далеко в степь и показывавшая направление позиции, говорили о том, что это место занято давно.

– И подолгу остаются ваши люди так, без крова? – спросил генерал Пуль.

– По три дня, – отвечал генерал Мамонтов. – Три дня в окопе и три дня в резерве на хуторе.

– Наши бы не могли так, – сказал Пуль. Смеркалось. Короткий зимний день тихо угасал. Предметы теряли очертания, степь казалась одинаковой, мутной, ровной. Другою дорогой ехали обратно, и опять каждые две версты в сумраке догорающего дня рисовались новые части, сверкали штыки, и мимо остановленного автомобиля проходили, тяжело отбивая шаг, бесконечные ряды пехоты.

У последней батареи вышли из автомобиля. Уже было темно, и были видны, лишь когда подойдешь вплотную, врытые в землю пушки и коренастые фигуры тепло одетых в шубы артиллеристов. Много было среди них бородатых старообрядцев.

Генерал Пуль отвел атамана в сторону и сказал ему медленно, раздельно, подыскивая слова, по-французски:

– Теперь я все понимаю. Благодарю вас. Там, в Добровольческой армии, мне показывали батальоны. Шестьдесят человек – батальон. Молодежь. Дети. Интеллигенция… Я поздравляю вас, генерал, вы имеете настоящую армию…

На другой день атаман с союзниками посетили Провальский войсковой конный завод. Опять генерал Пуль был поражен богатством Войска Донского. Еще летом атаман скупил Харьковский пункт Гальтимора, и теперь он показывал отличных жеребцов, кобыл и молодежь, любовался ими в прекрасном манеже, где шла выводка по строго заведенному коннозаводческому порядку, а сам в это время вполголоса совещался с генералом Бобриковым, начальником завода, о том, куда вывести завод, если придется его эвакуировать, потому что уже и заводу угрожала опасность.

30 декабря союзные миссии осматривали Владикавказские мастерские в Ростове, где шел ремонт паровозов и где заново строили паровозы. Им показывали постройку блиндированных платформ для броневого поезда, санитарный поезд, сделанный для Добровольческой армии, и поезд-баню, построенный на средства, собранные в Ростове супругой градоначальника О. М. Грековой. Союзники были потом в экспедиции заготовления государственных бумаг, где печатали в это время денежные знаки, и на заводе сельскохозяйственных машин „Аксай“.

2 января капитан Бертело осматривал новочеркасскую военно-ремесленную школу, где видел изготовление седел, ранцев, патронташей, шитье сапог, мундиров и белья для Донской армии. 3 января союзники видели уже оживший и пущенный в ход Русско-Балтийский завод в Таганроге, где при них выделывали гильзы, отливали пули, вставляли их в мельхиоровую оболочку, насыпали порохом патроны – словом, завод уже был в полном ходу. Потом смотрели кожевенный завод.

Чем больше видел Пуль, тем становился он любезнее к атаману и вместе с тем озабоченнее. В промежутках между поездками и осмотрами он часами совещался с атаманом о том, как помочь Войску. Он понял, что помощь нужна немедленная.

– Вы могли бы дать для наших солдат две тысячи тех прекрасных шуб, которыми вы снабжали нас во время поездки на позицию? – спросил он атамана.

– Конечно, мог бы.

– Хорошо. Подготовьте их к посылке в Новороссийск. Я надеюсь устроить так, что дней через пять у вас будет батальон, а через две недели бригада. И я уверен, что, если ваши люди увидят наших людей, они быстро ликвидируют этот прорыв. Я теперь же поеду в Екатеринодар, а оттуда в Лондон. В Лондоне я скорее все это устрою. Это будет лучше для вас, если я буду хлопотать за вас в Лондоне.

Генерал Пуль отказался от поездки на Северный фронт. Он торопился в Екатеринодар и Лондон, чтобы активно помогать Донскому войску.

Накануне его отъезда к нему в его помещение в Ростове, в „Палас-отель“, явились лидеры партии, враждебной атаману. Они долго и подробно перечисляли все вины атамана, которые в общем сводились к тому, что атаман немецкой ориентации, что он монархист и не признает никаких партий, а все делает сам, ни с кем не советуясь и не совещаясь.

Генерал Пуль вдруг покраснел и гневно застучал кулаком по столу.

– Оставьте мне, господа, атамана в покое! – воскликнул он. – Он правильно делает свое дело… И, если вы… если вы сковырнете мне атамана… Вам придется иметь дело с Англией… Вся Англия встанет на его защиту.

Пуль не знал в это время, что политика Англии уже переменилась.

Пуль уехал в Лондон, ничего не сделавши. Его приказ о посылке бригады из Батума не был исполнен. В Лондоне он был отстранен от ответственных должностей. Ему дали понять, что Англии нужны друзья Англии, но не России. На его место был прислан сухой и точный бригадный генерал Бриггс – этот мог лучше вести политику и на каждый вопрос генерала Деникина или кого-либо неизменно отвечал: „Об этом я снесусь с Константинополем“, „Из Константинополя еще нет по этому поводу указаний“. Даже такой пустяк, как разрешение русскому человеку въехать в русский Батум, требовал запроса Константинополя, а оттуда Лондона. Дела решались неделями и месяцами, а Троцкий и Ленин в это время не дремали и спешили убедить Красную армию, что союзники России не помогут.

6 января атаман с двумя молодыми английскими офицерами Эдвардсом и Олькот и французами Бертело и Эрлихом поехал в Вешенскую станицу. Был сильный мороз – 14°R[46] при ветре, а в степи и того больше. Несмотря на то что всем иностранным офицерам были выданы большие бараньи папахи и шубы, они, не привыкшие к холоду, сильно мерзли. Пришлось ехать с остановками, отогреваясь по хуторам. Только в 4 часа дня, уже в сумерки, прибыли в Каргинскую. Здесь в станичном правлении атаман призывал собранных там казаков к верности Войску и к терпению, говорил о том, что союзники прибыли и союзные войска скоро помогут со всею своею могучею техникой казакам. Молча слушали казаки. Когда атаман говорил о насилиях большевиков, сзади из толпы кто-то крикнул: „Неправда!“