Кого же обманывал Бернадот? Кому, в конце концов, хотел изменить? Прежнему ли повелителю или новому другу? Если Наполеон уважит его просьбу и примет его предложения, приобретет ли он, в случае войны с Россией, его безусловное послушание. Это было, по меньшей мере, сомнительно. Бернадот был пропитан духом неповиновения. Он доказывал это в течение всей своей карьеры. Наполеон всегда находил в нем нерадивого сотрудника и ненадежного помощника. Если теперь Бернадот цеплялся за Норвегию, то, конечно, только потому, что это легкое завоевание, удовлетворяя народное самолюбие, избавляло его от необходимости идти в Финляндию. Захват Норвегии освобождал его от обязательства возобновить и тянуть из-за Финляндии вечную тяжбу с Россией и быть непримиримым ее врагом. Следовательно, отдав ему Норвегию, Наполеон мог рассчитывать только на то, чтобы до некоторой степени ослабить в нем чувство неприязни, заручиться его нейтралитетом и, может быть, призрачным содействием. Вот все, на что можно было надеяться. При оценке нынешней политики принца Алькиер шел дальше императора. Этот усердный, но горячий и увлекающийся агент почти никогда не умел разгадать истинных намерений Бернадота; в необразимой путанице его слов он не умел отличить, где истина, где поза. Обрисовав его, как человека, способного на всякого рода предательство, он находил, что в настоящее время он чистосердечно готов вернуться к нам и указывал на этот момент, как на единственный, когда можно было снова овладеть Швецией.

Наполеон судил иначе. Во-первых, манера требовать в резкой форме определенного соглашения, вынуждать его к этому, не была ему по вкусу. Он хотел, чтобы Бернадот, вместо того, чтобы назначать нам время действия, ждал, когда мы пригласим его. Что же касается самого условия соглашения, то мысль обобрать Данию, в тех решительных выражениях, в каких она была высказана, возмутила его чувства чести, справедливости и благородства. Этот всемогущий человек относился с уважением к слабым, если находил, что они честны и прямодушны. Сверх того, до получения более подробных сведений от отказывался видеть в просьбе принца выражение обоснованной и вполне созревшей мысли, так как для того, чтобы эта мысль могла сделаться основой национальной политики, к ней должно было присоединиться большинство шведов, а это требовало известного времени. Постоянно рассматривая свои отношения к Швеции под углом той глубоко ошибочной идеи, что у шведов могла быть только одна политика – политика мести и вражды к России, он воображал, что, если ему придется порвать с Александром, ему достаточно будет показать им концом своей шпаги на Финляндию, чтобы они бросились на эту добычу и ввязались в драку, независимо от личных чувств Бернадота. Поэтому он считал совершенно бесполезным останавливаться на более или менее сумасбродных идеях, которые возникали и роились в неуравновешенном мозгу Бернадота; он не находил нужным ни серьезно относиться к его отклонениям от предназначенной ему роли, ни разбираться в его причудах. Вопрос об идеях Бернадота не входил в наши соображения.

“Герцог Кадорский, – писал Наполеон Шампаньи, – я внимательно прочел письма из Стокгольма. В голове шведского принца столько горячечного бреда и нескладных мыслей, что я не придаю никакого значения сообщениям, которые он сделал барону Алькиеру. Поэтому я желаю, чтобы о них не сообщалось ни датскому, ни шведскому посланнику и не хочу слышать о них впредь до нового моего приказания”.[115]

Тем не менее, Наполеон предупредил Данию, не говоря ей, почему он это делает, чтобы она позаботилась защитить Норвегию от нечаянного нападения. Вместе с тем, он наметил для Алькиера путь, которого тот должен держаться. “Посланник, – говорит он, – не должен давать немедленного ответа на предложения принца, ссылаясь на то, что на этот предмет не получил никаких распоряжений. По истечении некоторого времени он может весьма осторожно, так, “чтобы не дать заметить, что это исходит из Парижа”[116], намекнуть в разговоре, что мысль присвоить Норвегию совершенно не осуществима и не отвечает национальным традициям; что она лишена политического смысла и что интересы Швеции в ином месте. “Исходя из этих общих соображений, а также из соображений, вытекающих из моего характера и моих понятий о чести, – говорит император, – барон Алькиер и должен отвечать. Ни склад моего характера, ни моя честь не допускают, чтобы один из моих союзников понес ущерб вследствие союза со мной”.[117] На будущее время самое лучшее будет, продолжал он, если наш посланник будет избегать слишком частых свиданий со шведским Высочеством, если он впредь будет избегать неудобных дружеских бесед и нежелательных обсуждений. Нельзя соглашаться на просьбы принца, но, с другой стороны, противоречие только раздразнит его аппетит. Если же предоставить этот бестолковый ум самому себе, он, быть может, кончит тем, что, поволновавшись впустую, одумается и сделается более рассудительным.

Около этого же времени Наполеон позволил вернуться в Швецию одному из французских адъютантов Бернадота, эскадронному командиру Женти-де-Сен-Альфонсу, отозванному вместе с другими французскими офицерами во Францию, и принял его перед отъездом. На этой аудиенции он говорил как человек, который знал, что думал об истинных чувствах принца, но его слова носили скорее отпечаток грусти и сожаления, чем гнева; они сохраняли тон отеческого наставления. “Вы думаете, – сказал он, – я не знаю, как он говорит всякому, кто не прочь его слушать: “Слава Богу, я больше не в его лапах”, и тысячи других нелепостей, о которых я не хочу говорить. Он не понимает, все это падет на его же голову, и что есть люди, всегда готовые извлечь выгоду из его непоследовательности. Правда, он порядочно бесил меня, пока был здесь. Вам это известно: вы его друг. Впрочем, с этим уже покончено. Я надеялся, что в новой сфере его голова успокоится и он будет вести себя благоразумнее”.

Женти-де-Сен-Альфонс, которому было сделано это внушение, принялся горячо защищать своего принца. Он распространился о тех услугах, которые Швеция готова оказать нам во всяком деле и в особенности против России. Но это усердие, явившееся в самое последнее время, показалось императору подозрительным или, по меньшей мере, несвоевременным. “Вы все время говорите мне о русских, – сказал он, – но ведь я не веду войны с русскими; если это случится, ну, тогда мы увидим. Теперь же вопрос идет только о войне с Англией”.

Тем не менее, он задал много вопросов о шведской армии, осведомился о ее организации, о ее боевой ценности, и кончил тем, что указал план поведения, какого, по его мнению, следует придерживаться принцу. Он сказал, что как во внешней, так и во внутренней политике принц не должен компрометировать себя бесполезными интригами, а должен ждать благоприятного времени и быть осторожным. “Ему следует идти прямо своей дорогой и при первой же возможности доставить военную славу своей стране. Все партии смолкнут и сгруппируются около того принца, который прославит свою страну. А у принца есть все, что нужно для этого. Он умеет командовать армией; он может сделать славные дела”.[118] Итак, в этих замаскированных словах принцу предлагалось – как лучшее средство, установить свою популярность и обеспечить свое положение – блестящее дело по ту сторону Балтийского моря, т. е. война против традиционного врага Швеции. Бернадоту, мечтавшему неправедным путем присвоить себе Норвегию, он указал на Финляндию, предлагая приобрести ее открытой силой, но позволял предвидеть эту цель только в далеком и туманном будущем.

Это заявление о неприемлемости, чего Бернадот вовсе не ожидал, не обескуражило его. Он счел долгом упорно настаивать на своей просьбе, тем более, что одно событие внутреннего порядка возложило на него судьбы Швеции. Совсем больной, с каждым днем слабеющий король назначил его регентом. Облеченный отныне королевскими прерогативами, сознавая, что вместе с властью возрастает и его ответственность, Карл-Иоанн с упорством фанатика предался мысли немедленно доставить шведам какую-нибудь выгоду, которая заставила бы смолкнуть оппозицию. За предметом их удовлетворения он прибыл к императору, верховному распределителю всех благ мира. Он умолял его, преследовал его всевозможными способами и без устали просил, назойливо протягивая руку.