Последняя часть ноты касалась весьма существенного и щекотливого пункта. Этот пункт должен был не понравиться Наполеону более всякого территориального требования. Мы видели, что в планы императора входило уклоняться от всякого предварительного обязательства до личного свидания с русским императором. Что же касается условий раздела, то Наполеон думал, что необходимо было, чтобы до встречи все оставалось неопределенным, незаконченным, шатким для того, чтобы при встрече с Александром, он не был связан заранее никакими обещаниями, мог в случае надобности взять весь вопрос целиком, обсудить и решить его согласно своему ничем не связанному вдохновению. К несчастью, в Петербурге, по-видимому, разгадали его расчет и хотели ему помешать. Свидание было принято, но с условием, чтобы Наполеон теперь же согласился с принципами, высказанными Россией, и принял, если не в подробностях, то в главных чертах изложенный проект раздела. Нота Румянцева вполне определенно ставила эту оговорку. Можно было подумать, что царь хотел предохранить себя от собственной слабохарактерности и не хотел отдаваться обаянию гения, не обеспечив себя заранее.

Впрочем, государь и его советник делали вид, что вполне доверяют намерениям императора. Он будет справедливее и не так несговорчив, как его посол, говорили они Коленкуру тоном дружеского упрека и не раз высказывали ему: “Вы проиграете дело”.[380] Тем не менее Александр счел необходимым лично обратиться к Наполеону. Ему нужно было ответить на письмо от 2 февраля. Он изложил свое письмо так, что оно имело бесспорный и веский характер утверждения министерской ноты. Он выражается в нем с чувством, пишет в самом сердечном и нежном тоне, но среди уверений в преданности и признательности ухитряется два раза ввернуть вскользь намек на предварительные статьи, необходимые для свидания. Его письмо не оставляет, впрочем, никакого сомнения относительно его непреклонной воли одобрить мировой переворот и принять участие в его осуществлении, лишь, бы ему предоставили главный предмет его честолюбивых стремлений. За ключами от Константинополя он готов идти до Индии. Отвечая императору по пунктам и не будучи в состоянии сравниться с ним в блеске красноречия, он старается возвысить свою мысль до уровня колоссальных идей своего союзника.

“Мой брат, – писал он, – письмо Вашего Величества от 2 февраля перенесло меня во времена Тильзита, воспоминание о котором навсегда останется для меня столь дорогим. Читая его, я как будто снова переживаю то время, когда мы были вместе, и не могу достаточно сильно высказать вам о том удовольствии, которое оно мне доставило. Взгляды Вашего Величества кажутся мне столь же великими, как и верными. Только такому исключительному гению, как вы, дано в удел задумать столь обширный план. Тот же самый гений будет руководить и его выполнением. Я откровенно и ничего не скрывая, высказал генералу Коленкуру, каковы интересы моей империи; ему поручено сообщить Вашему Величеству мои мысли. Их основательно обсудили Коленкур и Румянцев, и, если Ваше Величество согласен на них, я предлагаю вам армию для похода в Индию, другую – чтобы помочь вам завладеть портами, расположенными в Малой Азии. Равным образом, я пишу некоторым командирам моего флота, чтобы они всецело исполняли приказания Вашего Величества. Надеюсь, что вы усмотрите во всем моем поведении неизменное желание доказать вам всю силу моих чувств к вам, равно как и желание теснее скрепить узы, соединяющие нас и долженствующие иметь влияние на судьбы мира. Если предлагаемые мною Вашему Величеству планы соответствуют вашим, я готов отправиться на желаемое вами свидание. Я заранее радуюсь этому. Мне потребуется только пятнадцать дней, чтобы приехать в Эрфурт, – место, по-моему, самое подходящее для свидания. Генералу Коленкуру поручено объяснить Вашему Величеству причины, заставляющие меня предпочесть этот город. Я смотрю на это время, как на самое прекрасное в моей жизни. Завоевание Финляндии не было трудным делом. Мои войска уже занимают самые важные пункты и в то время, когда бомбардируется Свеаборг, идут на Або. Я рассчитываю, что в непродолжительном времени с этой стороны все будет кончено, и думаю, что недалеко то время, когда Англия должна будет смириться благодаря совокупности всех мер, которые примет Ваше Величество”.[381]

К этому письму было приложено другое, вполне интимного характера; оно еще сильнее подчеркивало страстные уверения первого. Александр хотел ответить достойным его образом на неоднократные любезности своего союзника. Вот уже несколько дней весь Петербург любовался выставленными в одной из зал Зимнего дворца наиболее замечательными произведениями азиатской России: то был редкий мрамор, порфировые колонны великолепного зерна и великолепной полировки и массивные малахитовые вазы, с большими расходами добытые из каменоломен Сибири; эти предметы предназначались Александром в подарок Наполеону. “Мой брат, писал во втором письме царь, я не в силах достаточно поблагодарить Ваше Величество за многочисленные подарки, которые вам угодно было мне сделать, а именно за великолепное оружие, прелестную картину на фарфоре, за две фарфоровые вазы и, наконец, за великолепный труд Каирского Института.[382] Вы оказываете любезности не неблагодарному. Со своей стороны позволяю себе предложить Вашему Величеству некоторые произведения моей страны. Это только каменные глыбы, но они способны сделаться украшением благодаря вкусу, с которым работают в Париже. Соблаговолите их принять на память от того, кто считает своим долгом быть вам искренно преданным”.

Наполеон пожелал, чтобы из русского мрамора была сделана драгоценная мебель, оправленная в золото и бронзу, и чтобы она служила украшением одной из зал большого Трианона.[383] Этот мрамор можно видеть и теперь в заброшенном дворце, где он увековечивает память о дружбе, которая провозглашала себя несокрушимой, как этот мрамор, и которая, задавшись целью обновить судьбы мира, оставила Франции только это вещественное воспоминание.

После отправки обоих императорских писем в сопровождении ноты Румянцева Коленкур не удовольствовался отправкой Наполеону объемистого донесения, или, вернее, протокола своих совещаний. Он хотел, сверх того, в частном письме к императору вкратце изложить впечатление, вынесенное им из этих беспримерных дебатов, и о “великом испытании”,[384] которому подверг его повелитель. Он сделал это со своей обычной честностью безупречного слуги. Сперва его более всего поразило – он считает своим долгом настаивать на этом, – что русский двор, несмотря на предложение о разделе и на испытанную им вследствие этого безграничную радость, продолжает относиться недоверчиво. Любезности; подарки, обещания, – все это он принимает с удовольствием, с признательностью, но тем не менее он держится настороже с тех пор, как пришел к мысли, что уловил в наших проектах относительно Силезии секрет наполеоновской политики, сокровенную и вероломную мысль – воссоздать Польшу, прибавив к ней отрезки Пруссии. Этим объясняется его упорное требование гарантии по поводу Силезии. Если даже Восток вопреки надеждам Наполеона не мог вполне отвлечь русский двор от прусского вопроса, так это случилось потому, что прусский вопрос более, чем когда-либо, сливается в его глазах с вопросом о Польше.

Тем не менее Коленкур упорно верит, что царь лично предан императору и склонен к доверию. Царь скоро отрекся бы от своих подозрений, если бы его министр беспрестанно не поддерживал их в нем, и, с другой стороны, если бы он, вопреки своим уверениям, не поддавался влиянию двора и общества. Чтобы успокоить его, существует одно верное средство: вывести войска из Пруссии и особенно из великого герцогства. Посланник не решается советовать идти на подобную жертву, но умоляет, чтобы впредь избегали всякого намека на переделку территории, чтобы обуздали неуместные манифестации поляков, чтобы воздержались от мер, которые, согласно характерному выражению Александра, могли бы “оживить мертвецов и подать мысль, что их хотят совсем воскресить”.[385]