Каждая война роковым образом вызывает рост государственного долга. В сущности говоря, все долги европейских государств за последние два века были последствием войн. Возьмем для примера Англию:

Отсюда вывод ясный: государственный долг образовался путем займов для войн и всяческих иных вооруженных демонстраций.

Легко понять, как успешно должны были действовать Ротшильды в смутную годину борьбы с Наполеоном. На их миллионы снаряжались целые армии, за помощью к ним обращались все правительства противофранцузской лиги. Надеюсь, читатель вполне оценит всю важность того сообщения, что “при посредстве банкирского дома Ротшильдов Пруссия произвела в 1818 году заем в 50 млн. руб.; Австрия (в 1820 году) – в 20 млн. руб.; та же Австрия (в 1821 году) – 47 млн. руб.; Россия (в 1822 году) – 35 млн. руб.”.

Мы уже не считаем более мелких займов; в общем же Ротшильды, по самому умеренному расчету, доставили европейским правительствам в течение 14 лет (1812 – 1826) более 400 млн. рублей золотом. Сколько же должны были они получить за одну только комиссию! Положение их было тем более выгодно, что в то время европейские государства совершенно не заключали внутренних займов и вели все свои финансовые дела через посредство банкиров.

Старый дом на Юденштрассе постепенно становился центром европейского финансового мира. Вскоре на том месте, где когда-то красовалась красная вывеска, сообщавшая покупателям, что здесь меняют деньги, появился баронский герб. Мистическая вера старой Гедулы оправдывалась. В 1815 году Ротшильды были возведены в достоинство потомственных дворян Австрии, в 1822 году стали сиятельными баронами; в 1823 году Джеймс Ротшильд из Парижа получил крест Почетного легиона, сначала обыкновенный, а затем – командорский, тот самый, который в настоящее время носят во Франции президент республики и еще 2 – 3 десятка лиц, и, наконец, в 1846 году сэр Антони Ротшильд, внук Майера-Амшеля, стал баронетом Англии, а следовательно, членом самой могущественной аристократии Европы.

Чтобы нагляднее представить читателю этот процесс завоевания мирового рынка, присмотримся теперь к деятельности отдельных представителей дома Ротшильдов и начнем с самого смелого и энергичного из них – третьего сына Майера-Амшеля.

Глава IV. Натан Ротшильд и Лондонский дом

Маркс как-то заметил, что люди, особенно искусные в спекуляциях, совершенно лишены дара спекулятивного мышления. Ни на ком так хорошо не оправдалась справедливость этой поговорки, как на Натане Ротшильде – быть может, самом ловком финансисте, которого только видела Европа в течение XIX столетия. “Натану-Майеру, – говорит Джон Рив, – может быть приписана большая часть успехов, выпавших на долю фирмы Ротшильдов в период 1815 – 1835 годов. Он содействовал успеху дела своего отца больше, чем кто-либо другой из его братьев. Он обладал смелостью игрока и среди биржевых спекуляций чувствовал себя в своей атмосфере. К этому герою европейской биржи, статуя которого должна занять почетное место в капище золотого тельца, – если безумие людей выстроит когда-нибудь таковое, – стоит присмотреться.

Выслушаем сначала собственный рассказ Натана-Майера о его первых шагах на финансовом поприще.

“Я, – рассказывал он Букстону, – заведовал в отцовской фирме английскими товарами. К нам во Франкфурт в 1798 году приехал один крупный оптовый торговец, главенствовавший на хлопчатобумажном рынке. Я как-то его обидел, и он поэтому отказался показать мне свои образцы. Это, помню, происходило во вторник. Тогда я сказал отцу: “Я отправляюсь в Англию”. Я говорил только по-немецки. В четверг я уже был в дороге. Чем более я приближался к Англии, тем дешевле становились английские товары. По прибытии в Манчестер я на все мои деньги накупил тамошних изделий, которые были очень дешевы, и нажил большие барыши. Я вскоре убедился, что там можно заработать сразу на трех предметах – на хлопке, на краске и на выделке мануфактурного товара. Поэтому я сказал фабриканту: “Я буду снабжать вас хлопком и красками, а вы меня – мануфактурным товаром”. Вследствие этого я зарабатывал на каждом моем обороте и притом в состоянии был продавать свои товары дешевле, чем кто-либо другой. В очень короткое время я превратил свои двадцать тысяч фунтов в 60 тысяч. Весь мой успех основан был на следующем правиле: “Я могу исполнить все то, что может сделать другой человек, а потому я буду конкурировать с торговцем, не показавшим мне свои образцы, и со всеми остальными”.

Действие этого рассказа относится к 1798 году. В это время Натану-Майеру было никак не больше 24 лет. Он не получил почти никакого образования, не знал ни одного языка. Нелюбовь отца к наукам передалась и сыну, которого никогда в течение всей жизни не видели читающим книгу. Он не интересовался ни поэзией, ни философией, ни музыкой; вся его умственная энергия сосредоточилась возле одного пункта и, не тратясь по сторонам, достигла поразительных результатов. Он не терпел бездействия и проводил всю свою жизнь в разъездах и в своей конторе. Воспитание, полученное им в старом франкфуртском доме, принесло блестящие результаты. Это воспитание было чисто деловым, торговым. Когда Натану было всего 10 – 12 лет, отец уже давал ему исполнять маленькие поручения, для которых требовалась находчивость. Мальчик все исполнял самым блестящим образом. Он рвался к борьбе и утверждал постоянно, что борьба – его сфера. В 18 лет он уже стал заведовать торговлей с Англией. Необычайная самоуверенность, вера в себя, свою звезду отличала его, а его отношение к людям и жизни как нельзя лучше видно из следующей жестокой, но резко сформулированной фразы: “Я никогда не имел и не буду иметь дела с людьми, которым не везет. Если они не умеют устроить своих собственных дел, то чем могут они пригодиться мне”. Быть может, это единственное философическое рассуждение, вырвавшееся у Натана Ротшильда. Оно жестоко и отвратительно, но вместе с тем как глубоко проникает оно в действительную сущность современности и сколько в нем правды – не той правды, от которой бьются сердца поэтов, а грубой жизненной правды, приносящей слабого в жертву сильному, выбрасывающей на улицу столько людей, которым “не везет”. Другой гений, но уже не финансового мира, а литературы, Бальзак, в одном, из лучших своих произведений (“Pere Goriot”[1]) заметил как-то: “Общество не любит несчастного и избегает его. По поводу несчастья, постигшего человека, оно всегда выскажет колкое слово насмешки или равнодушное “сам виноват!”. Не будьте несчастными, неудачниками, потому что все вас станут избегать и бояться”. Не то же ли самое высказал и Натан Ротшильд?

В галерее своих родных он занимает совершенно особое место. С первых же своих шагов на жизненном поприще он отрешается от принципов меняльной лавочки, от осторожного накопления, от правил выжидательной политики.

Натан Ротшильд

Грандиозный запас энергии неотразимо влечет его на все более и более широкую арену. Он любит быстрые, решительные удары, не любит ждать и вместе с этим его проницательность первостепенна. Но это все мы еще увидим, пока же посмотрим на его дела.

В Манчестере ему было тесно. Он переселился в Лондон, и надо согласиться, что более удачного выбора арены действий он и не мог сделать. Он очутился в центре борьбы с Наполеоном, в центре мировой торговли и, в довершение всего, в атмосфере самой разнузданной конкуренции. Большего не требовалось.

Англия начала XIX века не может быть описана радужными красками. С гордостью называя себя обладательницей свободнейшей из европейских конституций, она, однако, по строю своего быта и управления была страной поистине рабской. Рабов можно было найти повсюду в ее владениях: в Ирландии, Ост-Индии, во всех колониях, наконец, в самой метрополии. Голод и нищета рабочих классов достигли таких размеров, что грозили мятежами и даже революцией. Рядом с этим среди правящих классов царил самый разнузданный эгоизм. Каждый думал только о себе; подкупы в парламенте были обычным явлением; за деньги можно было устроить что угодно. Продавались места в нижнюю палату, торговали голосами. Более характерной эпохи, когда мания личного успеха, сопровождавшаяся полнейшим равнодушием к страданиям ближних, делала бы такие завоевания, трудно себе и вообразить. Незадолго до того времени введенные паровые машины увеличили национальный доход на сотни миллионов фунтов, но вместе с этим выбросили на мостовую сотни тысяч кустарей, еще недавно живших в довольстве в своих веселых коттеджах.