Но особенно сильно угнетали его женщины: Сиббер, Клайв, Беллами, Абингтон и другие, – все это были замечательные артистки и самые ужасные мучительницы, старавшиеся уколоть как можно больнее и выискивавшие самые язвительные ядовитости.

Клайв, по крайней мере, была пряма и решительна: Гаррик знал, чего можно ожидать от нее. Прекрасная комическая актриса, подвижная, бойкая, веселая, одна из лучших субреток, когда-либо существовавших, – она была чрезвычайно добросовестна и, в сущности, очень добра. Но в первые моменты ее легко воспламеняющейся ярости Клайв не помнила себя, металась, как угорелая, писала бешеные письма и бегала за Гарриком, готовая выцарапать ему глаза. Малейший пустяк способен был вывести ее из всяких границ приличия, но она, по крайней мере, была пряма и откровенна.

Не то было с миссис Абингтон. Эта артистка, начавшая свою жизненную карьеру служанкой в таверне, сделалась одной из самых выдающихся помощниц Гаррика. И что всего удивительнее – аристократки ездили в театр учиться у нее грации, уменью одеваться и изящным манерам. Ее коньком была haute comedie, и в этой области она не знала соперниц. Но эта женщина своими капризами, изворотами, ложью и вечными сценами, требовавшими систематического укрощения, доводила Гаррика до отчаяния… недаром он писал о ней в 1774 году: «Ни один честный человек не поймет всей ее низости; она настолько же глупа, как фальшива и вероломна».

С трагическими героинями было еще хуже… По несчастью, они переносили свое королевское достоинство со сцены в жизнь, но ум и добродетели проявляли только на сцене: нельзя себе представить ничего высокомернее и надменнее, чем тон миссис Йетс например, когда она «снисходит» до разговора с Гарриком.

Гаррик необыкновенно добросовестно относился всегда к своему делу и требовал того же от всех служивших в Друри-Лейне. В этом отношении он был тверд и не допускал никаких поблажек. Не явиться или опоздать на репетицию, не выучить наизусть роли или позволить себе какие-нибудь добавления к ней – было совершенно невозможно на сцене Друри-Лейна. Все, что касалось приличия и благопристойности за кулисами и в артистическом фойе, – строго блюлось самим антрепренером, и, конечно, в его театре немыслим был случай, который рассказывает нам Беллами о Ковент-Гардене. Однажды какая-то из ее знатных покровительниц пожелала сделать ей честь – побывать за кулисами; но, о ужас! – только что они успели перешагнуть порог артистического фойе, как важная леди остолбенела: большой стол, заваленный всевозможными «вульгарными» закусками и порожними бутылками, пьяные лица актеров и мисс Уоффингтон, с «площадной бранью» потрясающая бутылкой с портером, – вот картина, представившаяся «нежным» взорам миледи и заставившая ее бежать без оглядки.

Я приведу только два свидетельства о деятельности Гаррика как антрепренера, – свидетельства, которые не могут быть заподозрены в «партийной» предвзятости: первое из них принадлежит Беллами, второе – Клайв.

«Так как мистер Гаррик прибыл уже в Лондон, – говорит Беллами, – то я должна была серьезно заняться театром: деятельная работа и усердное отношение к делу обязательны для всех, кто служит под знаменами этого великого вождя. Он сам не пренебрегает ничем, что может способствовать успеху представления, а потому и от сотрудников своих требует полного самоотвержения для дела».

Но мисс Беллами выражается чересчур возвышенно. Вот более простое и менее отвлеченное свидетельство Клайв. Когда эта артистка оставила сцену (в 1769 году) и поселилась на покое в Твикенгеме, в прелестном коттедже, осененном густыми вязами, воспоминания прежних театральных успехов часто приходили ей в голову; почти всю свою карьеру сделала она в Друри-Лейне, и образ Гаррика был неразрывно связан с ее прошлым. Но теперь только она вполне могла оценить его; все бешеные выходки, которыми артистка мучила его в былые дни, казались теперь отдаленным сном, и сном неприятным. Она первая сделала попытку к сближению, встретила сочувствие и до конца жизни осталась преданным другом Гаррика. Вот что писала она ему в 1774 году: "…вы 30 лет противоречили пословице, гласящей, что без соломы не обожжешь кирпича: вы создавали актеров и актрис из людей бесталанных». Но вот еще одна выписка из ее прелестного письма от 23 января 1776 года: «Среди полного развития вашей славы, когда мужчины и женщины не называли вас иначе, как милым, очаровательным, восхитительным, когда толпа была в восторге от всего, что вы делали или писали, в то время я, Пиви (так Гаррик называл Клайв), понимала, что все они не знают, да и не могут знать даже половины ваших достоинств. Я видела вас с волшебным жезлом в руке, всеми силами старающегося вбить ваши мысли в тупые головы тех, кто не имел своих собственных… спокойно и терпеливо старались вы заставить себя понять… бывало и так, что вы не могли ничего сделать, и из кроткого агнца превращались во льва. Публика видела только результаты этих великих трудов и забот, а актеры воображали, что это они так прекрасно играют, и не сознавали, что вы сидите за ширмами и двигаете этими марионетками. Много и теперь на сцене таких, которых только ваши советы сделали актерами: они воображают себя гениями… пусть попробуют создать без вашей помощи несколько новых ролей, и публика тотчас же увидит их полную беспомощность. Я всегда это говорила. Но прежде, пока я служила в Друри-Лейне, мне приходилось скрывать от вас мои мысли: вы знаете, ваша Пиви была всегда очень горда, да и, кроме того, мне казалось, что вы меня не любили. Теперь я убеждена в противоположном, что и заставляет меня послать вам это письмо». Но были и темные стороны в его отношениях с артистами. Гаррик страстно любил восхищение своей особой, и искусные льстецы пользовались этим его свойством. Немало также горя принесло ему несчастное желание знать, что говорят про него за глаза; находились люди, с наслаждением передававшие ему каждую сплетню, каждую грубую и нелепую выходку. Гаррик не только терзался этими отзывами, но часто затевал по поводу них длинные объяснения и переписку. Конечно, эти недостатки вредили больше всего ему самому и мало влияли на дело. Знаменитого артиста обвиняли также в том, что он держался в стороне от других актеров, как бы гнушаясь их обществом; но это могло быть только на сцене: сосредоточенный и занятый ролью Гаррик действительно старался не нарушить нужного настроения и скрывался между сценами в свою уборную. Правда, он держал себя с большим достоинством и чувством некоторого превосходства, но на это он, кажется, имел право. При его мягкости, доброте и уступчивости необходимо было хоть таким способом сохранять дисциплину среди буйных полчищ Друри-Лейна.

Вот, например, что говорит по этому поводу Дэвис: "…когда какой-нибудь пустяк не расстраивал его окончательно (что, надо сознаться, случалось очень часто), он мог на репетициях между делом оживить всю труппу своей веселостью, которая проявлялась всевозможным образом: в шутках, bon mots, забавных историях и комических выходках – настолько милых, резвых и оригинальных, что кругом все делались счастливы, когда он был в духе». Зоффани, художник, изобразивший живо, естественно и эффектно целый ряд театральных сцен, оставил нам одну картину, рисующую репетицию в Друри-Лейне. В полумраке сцены расположились все выдающиеся артисты труппы: они слушают Гаррика, который прервал репетицию, чтобы сделать им несколько замечаний; сам директор в домашнем костюме расположился налево в удобном кресле, приняв довольно игривую позу: он лежит боком, забросив ноги на одну из ручек… с другой стороны сидит все еще стройная и красивая миссис Гаррик, а возле нее – их маленькая собачка… брат Джордж оперся о спинку кресла Дейвида и как бы ждет его приказаний. Эта картина рисует отношение директора к труппе гораздо правдивее всех рассказов о «властном царе Друри-Лейна Дейвиде», о его гордости, высокомерии и т. д., и т. д… От всей сцены веет интимностью, простотою обращения и добродушием; и тому, кто возьмет на себя труд поближе познакомиться со знаменитым артистом, правдивость такого впечатления сейчас же бросается в глаза.