– Молю Бога, да укрепит Он меня и поможет устоять до самой смерти! Но акт слишком длинен и обвинения слишком тяжелы; я боюсь, что мой ум и память, ослабевшие благодаря болезням не менее тела, не в состоянии будут представить с требуемой быстротой все доказательства, которые я мог бы привести при других обстоятельствах.

Тогда только ему предложили сесть, и он сел в первый раз по выходе из Тауэра.

Первый пункт заключал обвинение его в оппозиции второму браку Генриха. Он не отпирался, но сказал, что довольно уже наказан за эту свою вину годичным пребыванием в тюрьме, потерей всего имущества и осуждением на вечное заключение. Второй пункт содержал обвинение в неповиновении парламентскому статуту относительно супрематства короля, выразившемся в том, что он не желал высказать своего мнения.

– Но нет в мире такого закона, – возражал Мор, – который карал бы человека за то, что он не высказывается ни за, ни против известных мер; наказанию подлежат поступки и слова; тайные же мысли ведает один Бог.

Третий пункт – он пытался составить целый заговор против статута, что якобы доказывается письмами его к Фишеру. Но эти письма были сожжены Фишером, поэтому-то обвинитель и мог вычитать из них все, что только он считал подходящим для обвинения. Затем Мор простодушно рассказал действительное содержание писем, не имевшее ничего общего с предметом обвинения. Четвертый пункт – как он, Мор, так и Фишер (тоже казненный несколько времени спустя) сравнивали парламентский статут с обоюдоострым мечом: согласишься с ним, значит, погубишь душу; будешь противостоять ему, значит, погубишь тело. Дав объяснение этому сравнению, Мор в заключение сказал, что он не говорил никогда и никому ни одного слова против парламентского статута. Тогда был допрошен Рич, шпион, подосланный, как мы знаем, к Мору в тюрьму. Он утверждал, что обвиняемый отрицал в разговоре с ним право парламента издавать подобный статут. Подлая проделка взбесила Мора; он жестоко напал на наглого обличителя, указал на продажность и развратность его жалкой души, смешал его, одним словом, с грязью и затем, обращаясь к судьям, сказал:

– Для всякого беспристрастного человека покажется совершенно невероятным, чтоб я раскрыл свои мысли по столь важному вопросу такому негодяю, я, который не хотел ничего отвечать ни королю, ни допрашивавшим меня в тюрьме лордам.

Позвали еще двух свидетелей, производивших вместе с Ричем обыск в камере Мора. Один из них показал, что он был послан лишь для того, чтоб отобрать книги у заключенного и потому не прислушивался к разговору; а другой – что он был сильно занят упаковкой книг и не мог следить за разговором. Итак, даже у этих жалких людей не хватило дерзости поддержать своего наглого сотоварища.

Однако это не спасло Мора: он был осужден, а шпион Рич сделался впоследствии лордом Ричем… Присяжные совещались недолго; через четверть часа они вынесли свое заранее уже внушенное им решение: виновен. Канцлер поднялся, чтобы прочесть приговор, но Мор прервал его словами:

– Милорд, в мое время, прежде чем читать приговор, спрашивали подсудимого, не желает ли он сказать еще что-либо?

– Говорите, – ответил тот.

Тут Мор сразу как бы преобразился; теперь смерть пришла к нему сама, он не домогался ее и счел себя свободным. Он в первый и последний раз с жаром напал на статут, попиравший законы церкви, прерогативы святого престола, даже самые законы Англии, по которым церковь признавалась свободной и независимой; указывал на блага, которыми Англия обязана католичеству, и вообще ответил на все роковые вопросы с поразительной силой, горячностью и откровенностью. Желал или не желал Мор смерти, но настала минута, когда она оказалась неизбежной, и он дал полный простор своему чувству негодования. Его речь произвела ошеломляющее впечатление на судей. Канцлер, не зная, что ответить, или, быть может, желая сложить с себя ответственность за приговор, обратился к министру юстиции с вопросом, считает ли он обвинение доказанным?

– Милорд, – отвечал тот, – я полагаю, что если парламентский акт законен, то, беру во свидетели святого Юлиана, обвинение нельзя считать недостаточно доказанным.

Так тонко выражается казенная юстиция перед лицом негодующей совести.

– Лорды, вы слышали мнение господина министра, – сказал тогда канцлер и прочел приговор.

Он гласил: «Шерифу Вильяму Бингстону предписывается отвести преступника обратно в Тауэр, а оттуда провести через Сити до Тиберна, где и повесить; когда это будет сделано, снять его полумертвого, разорвать на части, благородные члены отрезать, живот распороть, внутренности сжечь; конечности выставить на четырех воротах Сити, а голову – на Лондонском мосту».

«Милостивый» король нашел, однако, возможным смягчить этот зверский приговор и заменил его отсечением головы на плахе. Узнав о том, Мор воскликнул:

– Да избавит Бог моих друзей от сострадания короля и все мое потомство от его милостей!

Судбище кончилось, Мор отправился пешком из Вестминстера в Тауэр; перед ним несли топор, обращенный острой стороной к нему. У выхода ожидал его сын Джон; он бросился к отцу, упал на колени и просил благословить его. Мор обнял сына и благословил. На тюремном дворе ожидала его дочь Маргарита; она прорвалась через цепь алебард и топоров, окружавших приговоренного к смерти, бросилась стремительно к нему на грудь и повисла в изнеможении с криком: «О мой отец! О мой отец!» Мор благословил и ее, сказав, что он должен умереть за преступление, которого не совершал: такова воля Господня, и он должен подчиниться ей. Маргарита отошла, но, сделав несколько шагов, снова бросилась назад, прорвалась через толпу и, обняв руками шею отца, стала покрывать поцелуями лицо его, громко рыдая. Мор не мог долее сохранять свое хладнокровие; слова замерли на его устах; он плакал. Вся толпа, наполнявшая двор, даже тюремная стража, была потрясена этой душераздирающей сценой, и все вокруг Мора слилось в протяжный рыдающий вопль… Наконец солдаты вырвали Маргариту из рук онемевшего отца; к нему подошли остальные дети и внуки, и он всех благословил.

Семь дней и семь ночей Мор провел в ожидании смерти; он роздал все остававшиеся еще при нем вещи на память своим детям, написал два последних письма, из них одно к Маргарите, поддерживал в себе бодрость молитвами и размышлениями и смирял бичеванием тело свое, которое все еще страшилось «ничтожного щелчка»… Наконец рано утром ему приказали приготовиться, сообщив, что в девять часов утра его поведут на казнь.

– Король желает, – сказали ему при этом, – чтобы вы не произносили никаких речей.

– Вы хорошо сделали, что предуведомили меня, – отвечал Мор, – так как я намерен был сказать несколько слов, во всяком случае не оскорбительных ни для его величества, ни для кого другого. Но каково бы ни было мое желание, я готов повиноваться приказанию его величества. Я прошу вас только, испросите у короля разрешение присутствовать на моих похоронах дочери Маргарите.

– Король уже разрешил это, – ответили ему, – вашей жене, вашим детям и вашим друзьям.

– Как я ему благодарен, – сказал Мор, – за то, что он отнесся с таким вниманием к моим бедным похоронам!..

Когда Мор остался один, он тотчас же сбросил с себя рубашку смерти, в которой ходил до тех пор, и нарядился в свое лучшее шелковое платье. Но смотритель тюрьмы запротестовал, находя, что Мор поступает безрассудно, жертвуя такое прекрасное платье тому, кто отрубит ему голову.

– Как, – возразил Мор, – этот человек оказывает мне громадную услугу, и я не пожалел бы для него даже золотого платья!

Но смотритель имел в виду собственные интересы, и Мору пришлось уступить. Он переоделся в более простое шерстяное платье, а для палача захватил золотую монету.

В девять часов смотритель тюрьмы передал его шерифу, и они отправились к месту казни. Мор шел с красным крестом в руках, часто подымая взоры к небу; он имел изнуренный вид, лицо его было бледно, борода запущенна. Рассказывают, что правительство, желая парализовать глубокое впечатление, которое эта благородная смерть должна была произвести на народ, подослало двух жалких негодяев, обратившихся к Мору с упреками во время печального шествия. Один из них требовал каких-то книг, взятых у него будто бы Мором, когда последний был канцлером; а другой укорял его в несправедливом решении дела. Первому Мор ответил, что королю угодно было освободить его от всяких забот о книгах, бумагах и т. п., а второму, что он припоминает его дело и если бы ему пришлось вновь решать его, то он не изменил бы своего приговора. Затем к ногам его бросился еще один несчастный, но этот уже руководствовался мотивами глубокой благодарности.