И тогда прозвучало страстное воззвание к заступничеству столь желанного с незапамятных времен Мессии-Искупителя, судьи народов и мстителя за всех угнетенных и оскорбленных. Измученный народ в лучшей его части проникся этою надеждой до глубины души. Многие в то время ждали скорого ее осуществления. И вот в этой атмосфере, наэлектризованной и душной, как накануне грозы, раздался невыразимо сладкий и кроткий голос, сразу пристыдивший книжников и фарисеев, озлобленных изворотливых проповедников узкой лицемерной морали и гнусной религиозной казуистики. Великий учитель говорил о милосердном Боге-Отце, по воле Которого солнце светит безразлично для всех людей как добрых, так и злых. В его словах заключалась божественная проповедь правды и добра, обращенная ко всем людям без различия их происхождения, веры и народности, – проповедь безграничной любви, терпения, всепрощения, милосердия, кротости. Это было настоящее восхваление бедности и простоты духа, а вместе с тем полное осуждение богатства, ложного блеска, обыденной житейской фальши и себялюбивой изысканной мудрости.

Подобная проповедь в эпоху всеобщего озлобления и ослепления поразила всех: и палачей, и жертв, и угнетенных, и тиранов. Жаждущие света и освобождения не задумались признать в лице Христа Мессию, – того великого пророка, пришествие которого знаменовало конец невыносимых бедствий и наступление новой всемирной эры… Но саддукеи и фарисеи – развратные, высокомерные и лицемерные приверженцы старого закона и бездушной казуистики – никак не могли понять Христа, учившего, что храмы во славу Отца небесного должны быть воздвигнуты не в городах, не на холмах, а в человеческих сердцах. Неумолимая бесчеловечная травля началась немедленно по прибытии Иисуса в Иерусалим. За кротким проповедником любви и всепрощения следили с злобною тревогой, расставляя ему сети из предательских вопросов и распространяя о нем возмутительные слухи. Очевидно, стремились скомпрометировать его перед синедрионом, судившим нарушителей религиозного закона, и перед римским прокуратором, утверждавшим смертные приговоры. Как отвечал на это Христос, мы знаем из Священного писания. Притча о великолепных повапленных гробах, наполненных внутри гнилью и костями, относится ко всем ханжам, шепчущим молитвы и лишающим последнего крова сирот и бедняков; к лицемерам, платящим десятину от всех своих сборов и пренебрегающим милосердием и справедливостью; к формалистам, заботящимся о чистоте посуды и загрязненным до глубины души жадностью и злобой.

Ничто не может сравниться со злобой грешника, изобличенного в своей неправоте, и озлобление фарисеев достигло крайнего предела. Напрасно Иисус грозил им скорым разрушением их синагоги, воздвигнутой из древа и камня, и возвещал о предстоящем возникновении нерукотворного всемирного храма, напрасно говорил о грядущих бедствиях народа, распинающего своих пророков. Они не хотели и не могли понять великих слов, потому что грубая сила была на их стороне. В этой борьбе одного праведника, окруженного верными и преданными учениками, со знатью иудейского народа исчерпана была вся сила человеческого слова против грубой силы власти. Настал день, когда Иисус во всеуслышание провозгласил, что он – Сын Божий, Мессия, Искупитель мира, а спрошенный предательски, не признает ли он себя тоже и царем иудейским, ответил утвердительно, прибавив, что его царство не от мира сего. Тогда фарисеи и саддукеи возликовали: улики были налицо! Синедрион, конечно, не замедлил обвинить того, который именовался Сыном Божиим и грозил разрушением иерусалимской святыни, а на римском престоле восседал подозрительный Тиберий, поэтому обвинение Иисуса в самовольном присвоении титула «царя иудейского» являлось в высшей степени опасным. Незабвенные сцены преследования, заключения под стражу, осуждения и смерти Иисуса в изображении Ренана производят даже еще более потрясающее впечатление, чем известные картины Ге и Мункачи.

В разнородной толпе, состоящей из фарисеев, возбужденной ими черни, еврейской духовной и светской знати и учеников Иисуса, особенное впечатление производит оригинальностью своего облика римский прокуратор Понтий Пилат. Он никак не может понять, о чем хлопочут эти взбесившиеся евреи. Что значит этот старый закон, который они защищают, и те идеальные, возвышенные понятия, против которых они восстают с таким озлоблением? Да и что такое вообще истина? – недоумевает он. Что сделал этот кроткий человек, смерти которого они домогаются? По-видимому, он проповедовал какую-то новую науку. Но в древнем Риме можно было проповедовать все, что не нарушало общественного порядка и спокойствия. В учении Иисуса римский прокуратор не видит ничего предосудительного. В стране Цицерона, Сенеки, Лукреция и Лукана. подобный человек, вероятно, заслужил бы всеобщее почтение как благородный философ и моралист. Понтий Пилат не может скрыть своего презрения к слепым обвинителям Иисуса, участь которого трогает его. Он даже не прочь под благовидным предлогом освободить узника. Но тот назвался иудейским царем, как уверяют все свидетели, а в Риме царствует Тиберий – гроза всех римских прокураторов, и Понтий Пилат как человек практический, скрепя сердце, предпочитает подписать ужасный смертный приговор, чтобы не рисковать своей служебной карьерой. Он умывает руки, возлагая всю ответственность за смерть Иисуса на его озлобленных обвинителей.

Второй том «Истории христианства» озаглавлен «Апостолы». Здесь Ренан дает замечательную характеристику умственного и нравственного настроения христианской общины, зарождающейся под свежим впечатлением ужасной казни на Голгофе, – настроения, столь непохожего во всех отношениях на скептический индифферентизм наших дней. Необходимо иметь в виду, что христианство было следствием эволюции человеческого духа, которая первоначально совершалась в массе простого народа и лишь затем охватила весь древний культурный мир и ниспровергла окончательно великолепные классические кумиры. Каким образом простые, необразованные люди могли явиться великими преобразователями целых стран? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо понять до тонкости своеобразное психическое состояние той отдаленной эпохи. По мнению Ренана, в этом вообще заключается сущность научной исторической критики, а особенно в данном случае непонимание характера эпохи могло бы привести прямо к нелепым заключениям. Дело в том, что под благодатным небом Востока в первые века нашей эры масса населения хотя и отличалась, быть может, большим суеверием и невежеством, чем у нас, на Севере, все-таки благодаря врожденной живости темперамента и сильно развитой фантазии стояла несравненно выше современной обездоленной, подавленной толпы. Она не испытывала ужасного гнета сурового климата и тяжких материальных забот, преследующих на каждом шагу современного рабочего. Правда, и в те отдаленные времена тяжкий физический труд плохо вознаграждался, но зато и удовлетворение простых человеческих потребностей в южном климате давалось настолько легко, что даже древние рабы не знали того ужасного труда, какой сплошь и рядом выпадает на долю свободного пролетария в наши дни. Кроме того, в древности религиозное воспитание являлось делом общественным, а потому до некоторой степени даже обязательным. Подобное воспитание, может быть, способствовало развитию суеверий, но вместе с тем оно возвышало и облагораживало человеческую душу. Проводя целые часы в праздных мечтах под сенью садов или в оживленных спорах среди толпы на площадях, на перекрестках больших дорог, у городских ворот и храмов, простые люди в старину, при всем их невежестве, приобретали некоторое развитие в живом общении с себе подобными. Но развитие это было в высшей степени односторонним и условным. Критическая мысль ни в чем не проявлялась. Греко-римская наука могла оказывать некоторое влияние на воззрения высших классов населения, а толпа по-прежнему коснела в глубоком первобытном невежестве. Все ее миросозерцание было основано на преданиях, старых баснях и диких бреднях изуверов. Легковерие ее было безгранично; она не знала разницы между сновидением, сказкой и действительностью и, не задумываясь, принимала свои желания и предположения за несомненный факт. Подобная толпа при исключительных условиях очень легко поддавалась всяким увлечениям и самым гнусным подстрекательствам. Почти в одно и то же время она способна была проявить и женскую чувствительность, и зверскую жестокость, и фанатическое ослепление, и удивительную прозорливость. После кровавой оргии на Голгофе, когда обезумевшая от злобы толпа пресытилась мучениями и кровью Распятого, молившегося в страшный час смерти за врагов своих, настали дни горького раздумья, глубокой тревоги, ужасных воспоминаний, скорби и раскаяния. Любовь к великому учителю в сердцах его осиротевших учеников и многочисленных последователей дошла до настоящего экстаза. Они ждали чуда, победы Искупителя над смертью, осуществления надежд и предсказаний, связанных с явлением Мессии. Ведь в святых книгах ясно сказано, что он пришел затем, чтобы спасти мир, искоренить его злобу и пороки, основать царство Божие на земле. Как мог он умереть, не исполнив своего предназначения?! И вот чудо, которого так ждали измученные тоскою и состраданием ученики Христа, свершилось: они опять увидели дорогой божественный лик, услышали знакомый голос, который еще недавно наполнял их сердца невыразимым счастьем и спокойствием. Иисус являлся верующим на краю своей могилы, на вершинах гор, на берегах галилейских озер и наконец в часы вечерних собраний, когда ученики предавались трогательным воспоминаниям о своем божественном учителе.