Столько почти одновременных потерь – и таких крупных, – могли бы пошатнуть и человека более твердого и холодного, чем Байрон. Неудивительно поэтому, что на необыкновенно нежную и впечатлительную душу молодого поэта все эти жестокие удары подействовали крайне удручающим образом. В продолжение нескольких месяцев тяжелая тоска не покидала его; временами он бывал даже близок к полному отчаянию. Все это время он жил одиноко в своем Ньюстедском замке, и только изредка его посещали там некоторые из очень немногих уцелевших его друзей. 7 августа он одному из них писал следующее: «Какое-то проклятие висит надо мною и над близкими мне. Мать моя лежит мертвой в этом доме; один из моих лучших друзей утонул в канале. Что мне остается говорить, думать или делать? Дорогой мой Скроп, если ты можешь урвать минуту, пожалуйста, приезжай ко мне, я нуждаюсь теперь в друге… Приезжай ко мне, Скроп, я почти в отчаянии; я остался один на свете; я имел только тебя и Г. и М.; я хотел бы наслаждаться присутствием тех, которые уцелели, пока это еще возможно…» В одном из примечаний к «Чайльд-Гарольду» он говорит: «В течение одного короткого месяца я потерял ту, которая дала мне жизнь, и большинство тех, которые делали эту жизнь сносной для меня». Не успел он еще опомниться от всех этих несчастий, как его уже постигло новое подобное же горе. «Я опять потрясен одной смертью, – писал он 11 октября родственнику своему Долласу, – я потерял одного, который в более счастливые времена был очень дорог мне. Но „я почти позабыл вкус печали“ и „столь много хлебнул ужасного“, что чувства мои наконец совершенно притупились и у меня не осталось ни одной слезы для такого удара, который пять лет тому назад склонил бы мою голову к самой земле. Выходит, как будто мне суждено в юности своей испытать величайшие несчастия, какие только возможны в этом возрасте. Мои друзья падают кругом меня, и я останусь одиноким деревом, прежде чем увяну. Другие могут в подобных случаях найти убежище в своих семействах; я же предоставлен только своим собственным печальным размышлениям…»

Во второй половине октября 1811 года Байрон оставил мрачный Ньюстедский замок и переселился в Лондон. После почти трехмесячной затворнической жизни молодой поэт здесь сразу очутился в многолюдном и веселом обществе. В короткое время он успел сделаться членом нескольких фешенебельных клубов и познакомиться с большинством выдающихся современных литераторов. К этому же времени относится и начало его дружбы со знаменитым ирландским поэтом Томасом Муром, будущим его биографом. 27 февраля 1812 года Байрон произнес свою первую речь в палате пэров в присутствии блестящей аристократической публики, собравшейся послушать молодого лорда, известного уже тогда своими поэтическими произведениями и популярного своим недавним путешествием по Востоку. Речь вышла чрезвычайно удачной, и по окончании ее поздравления и комплименты посыпались на Байрона даже со стороны тех, кого он за два года до этого осмеял в своей сатире. Он сам сиял радостью от превзошедшего все его ожидания успеха. Зато следующие две речи его в верхней палате оказались уже гораздо менее удачными и были приняты довольно холодно. Крупным недостатком его как оратора было то, что он говорил слишком театрально и притом нараспев, что совершенно не нравится англичанам, не привыкшим к такого рода красноречию. Байрон уже после третьей речи своей понял, что он не создан для парламентской трибуны, и с тех пор его больше не видали в палате лордов. Два дня спустя после первой политической речи Байрона вышла в свет его бессмертная поэма «Чайльд-Гарольд». История этого произведения, сразу сделавшего имя автора великим, очень любопытна. Когда по возвращении в Англию один из друзей Байрона спросил его, что он успел написать во время своего двухлетнего странствования по Востоку, тот показал ему рукопись «Подражаний Горацию», уже вполне готовую к печати, и заявил при этом, что он уверен в громадном успехе, ожидавшем это произведение, так как он считает сатиру своим призванием. Когда друг поэта просмотрел рукопись этого сравнительно слабого сочинения, он был сильно разочарован и не мог удержаться от того, чтобы не спросить автора его, неужели столь долгое путешествие было так бедно поэтическими результатами. На это Байрон ответил, что у него еще имеется несколько коротких поэм и довольно большое количество строф, в которых описываются увиденные им страны. «Они (эти строфы) не стоят вашего внимания, – прибавил он, – но вы можете взять их, если хотите. Я их показывал только одному лицу, и тот нашел в них мало хорошего и очень много дурного. Я сам того же мнения и уверен, что и вы найдете их такими же». Именно эти строфы составляли рукопись первых двух песен «Чайльд-Гарольда». Вечером того же дня Байрон получил от своего друга, забравшего с собой рукопись «Чайльд-Гарольда», письмо, которое начиналось следующими словами: «Вы написали одну из самых прелестных поэм, какие мне когда-либо приходилось читать; я был так очарован „Чайльд-Гарольдом“, что не в силах был отложить его в сторону…» Но Байрон все-таки еще долго не решался печатать эту поэму раньше своих «Подражаний Горацию». А когда он уже согласился на это, друг его Доллас, первым открывший «Чайльд-Гарольда» и получивший от поэта поручение напечатать его, долго не мог найти издателя, который бы согласился на это. После многих поисков эту благодарную роль, наконец, взял на себя книгопродавец Муррей, ставший впоследствии знаменитым как издатель и друг великого поэта. Во время печатания «Чайльд-Гарольда» Байрон, по своему обыкновению, делал каждый день все новые изменения в корректурах и прибавлял всё новые строфы, так что, когда поэма эта вышла, наконец, в свет, друзья поэта, видевшие первоначальную рукопись, с трудом узнали ее, – до такой степени она была изменена и улучшена во время прохождения через печать. Все первое издание поэмы было раскуплено в несколько дней. В течение 4 недель она выдержала целых семь изданий. Успех «Чайльд-Гарольда» был колоссальным. «Я проснулся в одно утро, – говорит Байрон в своем дневнике, – и нашел себя знаменитым». «Эффект, который произвела эта поэма при своем появлении, – говорит биограф великого поэта Томас Мур, – был по своей внезапности и силе подобен электрической искре. Слава поэта подымалась не постепенно, но, как сказочный дворец, выросла в одну ночь. Первое издание его произведения разошлось моментально, и имена „Чайльд-Гарольд“ и „Байрон“ были у всех на устах. Самые выдающиеся люди того времени, даже те, которых он обидел в своей сатире, спешили явиться к нему, чтобы лично выразить ему свое удивление и восторг. Стол его каждый день бывал завален сотнями писем, полных самых лестных отзывов со всех сторон, начиная от государственных людей и философов и кончая прекрасными незнакомками и царицами высшего света. Улица, на которой он жил, была с утра до вечера запружена массой блестящих экипажей, теснившихся около его дверей. Каких-нибудь несколько недель тому назад Байрон чувствовал себя в Лондоне, как в пустыне, а теперь он увидел все роскошные салоны высшего света широко открытыми перед собой, и среди толпы теснившихся в них знаменитостей нашел себя предметом самого величайшего удивления».

В лондонских литературных кружках тогда рассказывались самые чудесные истории о необыкновенно высоком гонораре, который автор «Чайльд-Гарольда» получил за свою поэму. Рассказывали, будто ему заплатили по гинее (около 9 рублей) за каждую строчку. Но на самом деле счастливый издатель уплатил за все произведение не более 6 тысяч рублей (т. е. около 2 рублей за строчку), да и этой суммой Байрон, несмотря на то, что дела его были тогда далеко не в цветущем состоянии, не счел возможным воспользоваться лично и подарил ее своему родственнику Долласу за его хлопоты по печатанию поэмы. В те времена писатели аристократического происхождения считали ниже своего достоинства брать гонорар за свои сочинения. Байрон, однако, впоследствии отказался от этого предрассудка и даже дошел до того, что торговался со своим издателем из-за нескольких шиллингов (шиллинг равен 32 коп.).