Ближайшие к Сипягину крестьяне, из его крепостных и дворни, встопорщились, как пред медведем лайки; беснуясь, они наскакивали на него, плевались в его сторону, потрясали кулаками. А он, осыпанный проклятиями, все так же невозмутимо стоял, окаменевший. Вот подкултыхал к нему старый солдат на деревяшке, что-то зашамкал, ударяя себя в грудь и пристукивая в землю липовой ногой. Черноволосая баба сорвала с головы платок, стеганула им барина, как плетью, завопила: «Суди тебя Бог, только что кровопивец ты, кровопивец!» Сутулый, широкоплечий дядя, растолкав толпу локтями, заорал на Сипягина хриплым и страшным, как рев зверя, голосом. Он сжимал кулаки, взмахивал руками, затем, повернувшись в сторону «батюшки», отбивал ему поклон, касаясь земли концами пальцев, и, снова обратясь к барину, продолжал со свирепостью пушить его. Из-за сильного шума до Пугачева долетали только разрозненные фразы:
– Ха! Дворянский предводитель... В болото... В болото нас загнал! Хлеб не родит... Две деревни на заводы продал... На Урал-гору. А батюшка царь-государь – наш кровный, сукин ты сын!
– Ваше величество!.. Ваше величество!.. – надрывался в крике солдат на деревяшке. – Прикажите вздернуть его!
– Смерть, смерть ему!.. – заорала вся толпа.
И лишь только на момент примолкли все, ожидая знака государя, совершенно спокойный внешне предводитель дворянства, с ненавистью ткнув по направлению к Пугачеву каменной рукой, гулко взголосил:
– Лжец он, ваш Емелька Пугачев!
Тут мгновенно появившийся Идорка поразил его ударом кривого ножа в грудь... Затем, уже мертвого, крестьяне подволокли барина к плахе с топором.
Всего за этот день казнено было немало. Большинство – помещики-дворяне, остальные – управители государственных экономических селений и господских вотчин, а также бурмистры, старосты, приказчики.
Когда Пугачев возвратился в лагерь, к нему приступила артель крестьян с угнетенным выражением на бородатых лицах.
– Батюшка, царь-государь, – сказали они, кланяясь. – К твоей царской милости мы, с просьбицей. Леску бы нам малую толику надо, вишь ты – погорели мы.
– Каким побытом беда стряслась? – передавая коня Ермилке, спросил Пугачев. – И велико ль селение ваше?
– А мы, вишь ты, барский сарай ночью подожгли, а ветер-то, чтоб ему, на нас поворотил, на нас, батюшка, на деревеньку. Ну и пошли пластать избенки наши. Пятьдесят три двора – как корова языком: пых – и нету! Дозволь, кормилец, леску-то твоего взять, строиться ладим. Охти беда... Уважь мужикам-то...
Пугачев подумал, почесал за ухом, прошелся с опущенной головой у своей палатки. Затем выпрямился и велел позвать Петра Сысоева да Мишу Маленького. А крестьянам сказал:
– Сей минут будет вам мое царское решение. Где деревня ваша?
– А как побежишь к Саранску-городу, тут тебе и деревня – Красноселье, барина штык-юнкера Кочедыжникова... Барина-т мы, вишь ты, повесили своим судом... Ох и лют был!
На рысях прибежал усердный Петр Сысоев, торопливо пришагал Миша Маленький с девочкой Акулечкой. Она сидела у него на руке, как белка на лапе у медведя, улыбчиво поблескивала шустрыми глазами на мужиков, на «батюшку». С Мишей она в приятельских отношениях, с ним да еще с отцом Иваном.
– Петр Сысоич! – обратился Пугачев к мастеру. – Отбери-ка ты сколько нужно плотников да лесорубов, этак человек с тысчонку, особливо которые со струментом... пилы, топоры... Да кстати прихвати с собой Мишу, он пособит грузности таскать.
– Это мы могим, – сказал парень-великан, спуская с рук Акульку.
– Да что рубить-то там, ваше величество? – спросил Сысоев.
– Что, что... Этакий ты недогадливый какой, – сказал Пугачев. – Деревню строить, вот что... – и, обратясь к Мише: – Ну и дылда ты... Тебя бы в Кенигсберге на ярмарке показывать.
– Это мы могим, – повторил Миша и заулыбался во все свое голоусое лицо.
А крестьяне враз повалились на колени и запричитали:
– Батюшка, свет ты наш!.. Неужто деревню, своей царской силой?
Пугачев отмахнулся рукой, сказал мастеру:
– Ну, так поторапливайся, Петр Сысоич. Да чтоб избы-то покраше были, а печи-то чтоб с трубами...
– Да ведь кирпичу-то нет поди, ваше величество.
– Есть кирпич! – закричали мужики. – Барин каменный дом ладил строить. Кирпичу сколь хошь...
Мастер Сысоев тем же вечером выступил с огромной толпой плотников в поход.
А на следующий день рано поутру Емельян Пугачев, похлебав кислого кваску с тертой редькой, хреном и толченым луком, направился в поле, где военачальники и яицкие казаки муштровали крестьян, обучая их ратному делу.
Все занимались весело, с усердием, с шуткой-прибауткой. Люди сотнями бегали с ружьями, с пиками на штурм, учились прятаться по оврагам, за пни, за бугры от картечных выстрелов, скакали на лошадях, привыкали колоть пиками, рубиться тесаками. Чумаков орудовал с толпой у пушек. Творогов с грамотными казаками приводил в порядок амуницию, составлял списки конного крестьянства. Дубровский с Верхоланцевым строчили манифесты, указы, пропускные ярлыки. Уральские мастеровые чинили ружья, пистолеты, оттачивали шашки, сабли, острили пики, подковывали лошадей.
Овчинников и Перфильев формировали малые летучие отряды по пять, по десять человек яицких казаков, уральских работников и расторопных мужиков. Снабдив эти «летучки» манифестами и всем необходимым, Овчинников, по указанию Пугачева, направлял их по окольным и дальним местностям, вплоть до Смоленской губернии, наказывая всюду «бросать в солому искру», повсеместно подымать народ именем Петра Федорыча Третьего.
Горбатов обучал крестьян стрельбе из ружей. По совету склонного к выдумкам Емельяна Иваныча, он выдавал за каждый удачный выстрел чарку водки, а ежели стрелок «промажет» – пей вместо водки ковш воды.
И вот подъезжает «батюшка». Все сняли шапки, низко поклонились. Он глянул на ведро с вином, улыбнулся: ведро было целехонько; глянул на шайку – воды там оставалось немного.
– Как винцо-то?! Вкусно ли? – прищуривая правый глаз, спросил Пугачев.
– Да еще не пробовали, батюшка! – виновато засмеялись мужики. – Оно завороженное... Водичкой утробы-то накачиваем. А она с горчинкой, не столь с ружья палим, сколь от нее в кусты сигаем, вот она, водичка-то, какая душевредная!
– Дозволь-кось, господин полковник, мне, – сказал конопатый босой дядя, за его ременным поясом заткнуты кисет и трубка. – Душа горит!
– Да у тебя руки-то ходят ходуном... – заметил кудрявый парень.
– Ладно, ладно, пущай ходят. Вбякаю чик-в-чик! А то стыднехонько будет при батюшке-т, не проморгаться бы.
Он приложился, расшарашил ноги, ружье в его руках качалось.
– Отставить! – скомандовал Горбатов и, подойдя к нему вплотную, принялся еще раз обучать его нужным приемам. – Понял?
– Боле половины. Да оторвись моя башка, ежли промахнусь! – Дядя торопливо прицелился, грянул выстрел: промазал. Услужливые руки подали ему ковш с водой:
– На-ка, прохладись!.. Угорел, поди? – Конопатый выпил воду с омерзением, швырнул на землю ковш и сплюнул, с боязнью посмотрев на батюшку.
– Дозволь еще пальнуть.
– Не давай, не давай!.. Этак он всю воду выпьет! – засмеялись в толпе.
– И верно, – сказал конопатый, направляясь с проворностью в кусты. – Уж пятый ковш... Опучило...
По двум мишеням стреляли еще с десяток, и тоже неудачно. В широкий щит из досок попадали, а в круг утрафить не могли. Шайка усыхала, побежали за водой к ручью.
– Ружье с изъяном, стволина косая, фальшивит. Им только из-за угла стрелять, – брюзжали неудачники.
– Эх, что-то винца выпить захотелось, – подмигнув стрельцам, сказал Пугачев и соскочил с коня. – Ну-ка, ваше благородие, заряди косую-то стволину.
Горбатов подал ему заряженное ружье. Пугачев осмотрел его, вскинул к щеке, прицелился и выстрелил.
– Попал, попал! – закричали глазастые. – Попал, царь-государь, попал! В саму тютельку...
Толпа, как зачарованная, широко распахнула на батюшку восхищенные глаза. Затем загремело многогрудое «ура, ура!», и полетели вверх шапки.