2

Измайлов вернулся в Ораниенбаум вместе с Григорием Орловым и князем Голицыным. Переговоры генерал Измайлов вел с Петром с глазу на глаз в аудиенц-зале. Петр казался еще более, чем обычно, слабым и подавленным. Сегодня 29 июня, день тезоименитства императора.

– Позвольте поздравить вас, государь, с днем вашего ангела, – как ни в чем не бывало начал друг Петра, генерал Измайлов. Такое неуместное приветствие прозвучало как издевательство.

Петр кивнул головой, его шея обмотана белым платком – торчала вата, – голос был хрипл, видимо, он простудился вчерашней ночью на море.

– Есть ли ответ от императрицы? – не глядя на генерала, выкрикнул Петр.

– Есть, ваше величество, – и, придав лицу маску скорби, вероломный генерал Измайлов вручил бывшему царю акт отречения и маленькую записочку царицы.

Петр вялыми после бессонницы глазами просмотрел акт, стукнул в стол перстнем и надорвал бумагу.

– Не хочу!.. Что они там затевают? Сейчас же еду в армию, в Пруссию, в Голштинию... Я пойду на подлую узурпаторшу войной... Молчать, молчать! И где твоя, Измайлов, клятва?! – выкрикивал он простуженным голосом, хватаясь то за шею, то за шпагу. – Всюду предатели!

– Войска ее величества в двух часах отсюда, – спокойно сказал Измайлов. – Сводный казачий отряд под начальством Алексея Орлова уже окружает Ораниенбаум. А ее величество государыня императрица повелевает немедля быть вам в Петергофе. И я, как верный раб ваш, дружески советую вам, государь, исполнить высочайшее повеление, – с нескрываемым ехидством закончил Измайлов.

Петр заскрежетал зубами, сверкнул на изменника взглядом презрения, приоткрыл дверь, крикнул: «Трубку!..» – стал дымить, стал быстро шагать по комнате. В глазах туман. Он чувствовал, что ему приходится играть теперь не с оловянными солдатиками, а сойтись грудь в грудь с живыми богатырями. Он дрожал от унижения и бессильной злобы, его ум мешался, кровь леденела. Выбежав в соседний танцевальный зал, он кричал там среди пустых стен: «Молчать, молчать!» Опять вернулся, стиснул обеими руками голову, несколько мгновений стоял с закрытыми глазами, как бы в столбняке, потом, застонав, подбежал к овальному столу и судорожно схватил лист свежей бумаги, подсунутый ему Измайловым.

Вскоре генерал Измайлов вынес Григорию Орлову и князю Голицыну собственноручный акт Петра об отречении. Те на полном карьере поскакали в Петергоф.

Измайлов, успев при помощи казаков разоружить трехтысячный отряд голштинцев, торопил Петра с отъездом. Провожать царя вышла вся прислуга. Хныкали, целовали его руки, шептали потихоньку от Измайлова:

– Батюшка наш... Схоронись куда-нибудь, лошади твои заседланы, беги в Голштинию... А то она прикажет... убить тебя.

Петр обнял плачущего Нарциса, сказал:

– Дети мои, теперь мы ничего не значим...

Через полчаса отъехала от дворца печальная карета, в ней печальный Петр, Елизавета Воронцова, Гудович и – торжествующий Измайлов. Вдруг залаяла, жутко завыла во дворе многочисленная псарня, как бы прощаясь с арестованным хозяином. Петр зажал уши ладонями, сморщился, закрыл глаза, по щекам его катились слезы. За оградой зеленого парка карету окружил екатерининский отряд гусаров. В отряде гарцевал на вороном жеребце рослый и ловкий молодой красавец, капрал Григорий Потемкин.

Петру отвели в Петергофе павильон. С «султанши» тотчас сорвали екатерининскую ленту со звездой. Дежурному офицеру Петр сам вручил свою шпагу. С пленника сняли андреевскую ленту и преображенский мундир. Он остался босиком, в одной рубахе, в подштанниках, растоптанный, жалкий. От сильного волнения он не мог произнести ни слова.

Спустя время зашел в расшитом кафтане сенатор Никита Панин – властный, сияющий, с гордо откинутой головой. Но когда он взглянул на бывшего своего повелителя, полулежавшего в кресле, одетого в простой помятый халат, с компрессом на голове, Панин душевно ослабел.

– Никита Иваныч! Только вы один, нелицемерный благодетель мой, можете защитить нас... – в порыве горести прокричал Петр, угловато встал и, запахнув беспоясный халат, расслабленно подошел к Панину. – Я ничего не ищу, ничего не требую, – заговорил он торопливо по-французски. – Передайте государыне... Я прошу только не разлучать меня с Романовной... Да, да... С Романовной... Он ловил надушенные руки растерявшегося вельможи и вдруг громко зарыдал.

Холеное лицо Панина выразило непроизвольвую брезгливость и жестокое страдание: такой мучительной минуты он не испытывал во всю свою жизнь. «Да я палач, невольный палач, – с содроганием подумал он и про себя взмолился: – Господи, прости меня».

– Успокойтесь, успокойтесь, – крайне смущенно твердил он вслух, стараясь хоть как-нибудь подбодрить свою «жертву».

Но Петр, мотая головой и ничего не видя, продолжал громко, взахлеб рыдать.

А Елизавета Романовна, стоя на коленях возле Панина, причитала:

– Никита Иваныч, Никита Иваныч! Вы такой великодушный... Умоляю вас...

Весь внутренне растерзанный, с гримасой неизъяснимой жалости, Панин пятился к двери. Петр с Елизаветой выкрикнули жалкие слова и, видя в Панине единственного своего спасителя, ползли за ним, отчаянно умоляя его о пощаде. Панин едва открыл дверь и, выпучив глаза, чуть не бегом поспешил во дворец, к императрице. Его мучило удушье, он дрожал.

Екатерина приказала: Петра немедля отвезти в Ропшу и там держать без выпуску, а бывшую фрейлину, княгиню Елизавету Воронцову, выслать под караулом в Москву.

В четыре дня четырехместная карета с завешанными окнами, запряженная шестерней, выехала с Петром, под сильным конвоем гренадеров, в Ропшу. Начальство над конвоем было поручено Алексею Орлову, в помощь ему дали Пассека, Баскакова и князя Федора Барятинского. А бывшую «султаншу» в закрытом дормезе, в сопровождении двух солдат, отправили в Москву. Генерал Гудович был тоже арестован.

Переворот закончен. Екатерина возвещала:

«Божие благословение пред нами и всем отечеством нашим излиялось, чрез сие я вам, господа сенаторы, объявляю, что оная рука Божия почти и конец всему делу благословенный оказывает».

В тот же вечер двинулись из Петергофа в обратный поход все войска. А на другой день, под звон колоколов, под несмолкаемые оркестры военных трубачей и пушечные салюты Екатерина торжественно вступила в Петербург.

Было воскресенье. Солнце. Жара. Столица веселилась, бражничала. Все кабаки, трактиры, винные погреба для солдат открыты настежь. Солдаты да и простолюдины напивались вином вдосыт и запасались хмельным впрок: и водку, и пиво, и виноградные вина сливали в одно место, в котелки, в ведра, в баклаги, а у кого не было под руками ничего – цедили в сапог.

Итак, Екатерина царствует. Вчерашний император Петр сидит под арестом в Ропшинском дворце. В пеленках венчанный на царство бывший император Иван Антонович томится в Шлиссельбургской крепости.

Недаром престарелый фельдмаршал Миних восклицал позже среди друзей:

– Мне довелось, между прочим, присягать трем царственным особам: Иоанну Антоновичу, Петру Федоровичу и Екатерине. И все трое по сей день – живы. Случай во всемирной истории единственный... Шекспир, где ты?!