9

3 февраля 1725 года, в день тезоименитства цесаревны Анны Петровны, учения школьного не было. Самуил, не боясь плети, мог смело сидеть в своем чулане. Сожители его также были дома; вошел иеромонах Петр. «Вы, отцы, – заговорил вошедший, – здравствуйте! А наш император скончался; Синод, Сенат и генералитет уже к верному служению ея величеству государыне подписались; я, сходя на улицу, видел, как манифесты прибивают к воротам… сам прочел…»

Известие это ошеломило, но не огорчило присутствующих. Самуил заходил по своему чулану и заговорил, ни к кому не обращаясь, но вслух разными притчами хулы на покойного, не называя его, впрочем. Из присутствовавших иеродиакон Савватий стал вспоминать кой-какие факты прошлого царствования, заговорил, между прочим, про Глебова.

– На кол его посадили напрасно, – рассказывал Савватий, – это я слышал… Сказывают, как духовник-от стал Глебова спрашивать: был ли-де у тебя такой грех с «бывшею царицею» (Авдотьей)? И Глебов отвечал, что напрасно, хотя-де и писывали советные письма, а ничего-де того греха не бывало, можно бы-де иную казнь дать. Может статься, – продолжал Савватий, – что казнил покойник Глебова из ревности, потому как та жена его, Петра, была… Хотя б и тебе, Самуил, про жену твою такое слово было б, чай, нестерпимо слышать… и ему того, а он ведь царь![60]

Пошел разговор о «Духовном Регламенте и прибавлении к нему» – это были как бы бельма на глазах тогдашних монахов.

– Кто то делал, – спрашивал Самуил, – сказывают, что митрополит Рязанский Стефан?

– Нет, не он, – отвечал иеромонах Савватий, – а виновен в сочинении регламента Прокопович; когда по сочинении (регламента) принесли его, регламент, Стефану, ради подписи, и он подписал тако: «весьма тьма», и притом сказал: «Сами не можете делать, а людей тем обременяют…» Сам государь говаривал господам: «Я прибавления к регламенту не знаю, сделали (его) синодальные!» Да и руки государевой, – продолжал рассказчик, – у прибавления нет.

– Однако ж, – заметил Самуил, – без воли его (государя) ничего не делали…

– Ну, да постой, – отвечал иеромонах Петр, – ужо ныне господа по-своему синодальных перевернут; то станут перебирать помаленьку…

Сделал Самуил какое-то замечание относительно содержания «регламента Духовного», а Савватий, смеясь по поводу того, что писано в нем о житии монашеском, заметил: «И мы кое, и ты, Самуил, кое… а во всем том (сочинении) не Стефан (митрополит) виновен, но тот-то…»

– Принесла мне однажды баба, – рассказывал иеромонах Петр, – принесла в церковь казать мне книгу, чтоб я ее купил; разогнул я ту книгу, вижу – напечатано: «духовный»; я думал, что это алфавит, и взял от нее, принес в келью, – глядь – ан книга та: «Духовный регламент», и я его бросил на землю, топтал, приговаривая: «Э, регламент!» Поднял ту книгу и отдал бабе: не надобно, не надобно…

– Что ж тебе он не мил?

– Не мил! – отвечал иеромонах Петр, и проговорил чуть слышно, – проклятые…

И Самуилу любо было, как сам он потом сознавался: любо было то слушать! На другой день, в четверг, 4 февраля 1725 года, после обеда, иеромонах Петр пригласил иеромонаха Феодосия да Самуила пройтись (благо время было праздное, масляница), прогуляться в город. Зашли все трое в гости, во двор князя М. М. Голицына, что близ двора Василья Глебова, – в гости к княжескому дворецкому Ивану Чевакинскому.

Хозяин принял гостей радушно и угостил их; отец Петр стал шумен, и тем живее пошла беседа о разных разностях, перешла на стеснения, сделанные «Прибавлением Духовного регламента» всему монашеству, о запрещении постригать женатых, да тут же, кстати, Феодосий сказал, обращаясь к хозяину и указывая «с посмеянием» на Самуила:

– А вот, этот-то молодой какой, а жену покинул, да и постригся, а ноне ходит да ее ищет…

– Отчего так сделалось, что он жену покинул? – спросил хозяин.

– Не сказывал здесь, в Москве, – молвил в ответ Самуил, сидевший до сих пор в раздумье, – ныне открою, так как государь-от наш уже скончался; был я соблажнен от людей; сказывали мне против него, что он антихрист, того и оставил я жену безвременно…

И разговорился Самуил, стал говорить о житье-бытье старообрядцев, вспомнил и про любимую свою некогда книгу Ефремову, сказал о повести об антихристе и о том, как один монах в Тамбове – Савва – объявил ему, что антихрист ныне в Москве царствует.

Лишь только выговорил Самуил последнее слово, как испуганный Чевакинский разразился на него бранью, пожелал ему, без сомнения, вполне искренно, чтоб тот пропал и ни в какие разговоры не стал с гостями входить. Гости взялись за шапки и отправились восвояси.

На соседнем дворе, Василия Глебова, остановился приезжий из Тамбова, давнишний знакомый Выморкова, дьякон Изосима. Разыскал его Самуил на другой день, 5 февраля, в пятницу, и в дружеской беседе стал просить Изосиму, чтобы тот, как поедет обратно в Тамбов, взял бы его с собою.

– Как же ты от школы поедешь?

– Когда был император (так нельзя было), а ныне, надеюсь, что и отставят (меня от школы)…

И стал рассказывать о житье-бытье московского монашества: «Монахи здесь, как бурлаки, едят мясо и пьют табак, чему и я (ныне) косен…» и проч.

Выслушал Изосима грустную повесть и, объявив приятелю, что едет он из Москвы еще не скоро, сообщил Самуилу роковое для него известие: жена-де его вышла замуж за посадского человека города Тамбова Якова Шатилова.

Как громом поразило это известие молодого монаха. Первая мысль, мелькнувшая в его голове, была та, что в какой-де страшный грех впала его жена, что при живом муже, хотя и постригшемся, но – решилась выйти замуж; «такое посяганье в замужество, – думал Самуил, – есть прелюбодейство!».

– Ну, и черт с нею, – сказал он наконец, – бес сватал, а сатана венчал.

«И чья тому вина, что жена моя впала в тот смертный грех, – продолжал размышлять монах, возвратясь к себе в келью, – кто тому виновен? Чрез кого жена моя, вопреки своему желанию, не могла постричься? В силу каких указов теперь она вышла замуж? Всему в том виновен – покойный государь!» И стало прилагаться несчастному, как он сам потом рассказывал, «худое сомнение к сомнению, и хула к хуле, а наипаче, что жена замуж вышла»; и разжегшись ревностию, ходя по своей келье, стал он мыслить хулы на государя, плевать, называть его «проклятым», и стал он потом записывать, в тайне сидя в своем чулане, хулы на императора Петра Алексеевича, на бумажках, называя его предтечею антихристовым и тому подобными хулениями, литерами изъяснял именно и нескрытно, и всячески перечернивал, и дирал, и бросал в печь, и потом вздумал написать, чтоб скрытно, дабы люди не догадались…

Такова была внутренняя борьба, которая терзала в это время несчастного Выморкова. Он впал в какое-то исступление, дух его был все это время в самом возбужденном состоянии; он был убежден и твердил себе, что для покою в совести своей ему необходимо написать осуждение во след оставившему мир предтече антихриста, тому, кто, по его мнению, был единственный виновник смертного греха, в который впала жена его, и затем единственный виновник всех злосчастий монашества и церкви православной… И хватается Выморков вновь за перо, и пишет, пишет, чертит, рвет в клочки и вновь пишет, чтоб также разорвать и приняться за новый лоскуток… И нет у несчастного друга, которому б он поведал свои тяжкие думы, посоветовался бы, поговорил, и тот бы, может быть, и успокоил его; нет такого друга: однокелейники его люди «неумелые», к тому ж и подвержены «шумству»; да они и недолюбливают Выморкова. Его странное поведение вызывает вообще со стороны монахов насмешки над ним, они его называют, «в посмеяние», остроумным.

Не под силу, однако, Выморкову вынести свое горе одному; начал он было говорить иеродиакону Савватию: «Были от покойника те указы, чтоб не постригать, и которым было можно и постричься, и те (чрез те указы) замуж посягнули… В том есть грех». Но речь свою Самуил не договорил, побоялся насмешек сожителя.