_______________

* Речь идет о вождях, восставших против османского правительства

в начале XVII века.

Меддах Омар умолк. Долго смотрел на костер, а Юсуф искоса поглядывал на Мальву и ничего не говорил. Омар повернул голову и увидел девушку. А Мальве казалось, что сон продолжается, что она может высказать еще одно желание. Но какое, какое?

Лицо Омара прояснилось — он узнал девочку, только теперь она выросла, расцвела и была чем-то взволнована.

— Воистину велик аллах! Как ты тут оказалась, милая? Я верил, что вы с мамой встретите добрых людей. Вам посчастливилось. Слушайся моего друга Юсуфа: он научит тебя добру. — Омар привлек к себе Мальву и ласково, как с ребенком, заговорил с ней: — Над пропастью не ходи, не заглядывай в Бинь-баш-кобу, потому что там витают души тех, кто жаждет справедливой мести. А справедливая месть часто тоже проливает невинную кровь. Таков уж мир, девочка.

— Чьи же там души, дедушка? — тревожно спросила Мальва.

— Разве Юсуф не рассказывал тебе? Это произошло не так давно, никто еще не успел переврать события. Лет пятнадцать тому назад казаки помогли татарам воевать против турок. Казацкий гетман Дорош вывел на Альму шесть тысяч степных рыцарей против изменника Кантемира-мурзы, перешедшего к туркам. Но силы были неравные. Пять тысяч казаков пали вместе с гетманом у реки, а одна тысяча отступила в горы и укрылась в этой просторной пещере. Настиг их тут Кантемир-мурза, окружил пещеру и велел выходить оттуда. Но ни один казак не вышел. Тогда Мурза приказал заложить вход в пещеру хворостом и поджечь его, чтобы выкурить их оттуда, как барсуков. Но и этого не испугались казаки. Все до единого погибли, но не сдались в неволю.

Широко раскрытые синие глаза Мальвы светились удивлением и восхищением. Она спросила:

— Казаки — такие храбрые?

— Мужествен тот, кто знает, за что борется. Только предатели становятся трусами, дитя… Но ты не ходи к той пещере. Там горы костей, там страшно…

Меддах Омар попрощался и направился вниз. Юсуф и Мальва молча просидели у костра до вечера.

Проходило лето. Мария с Мальвой заработали у Юсуфа столько сыра и масла, что не могли донести всего до дома. Ахмет навьючил их добро на коня, и они втроем направились в Мангуш. Мария была счастлива — теперь как-нибудь перезимуют. Немного беспокоила ее Мальва. Подросла, окрепла, но стала слишком молчаливой.

Заметила мать и страстный взгляд Ахмета, поглядывавшего на девушку. Да, эта непонятная девичья грусть приходит тогда, когда сердце уже к чему-то стремится, а к чему — сказать не может. И Мария молила бога, чтобы помог ей поскорее заработать денег на грамоту, а то будет поздно…

Мальве жаль было расставаться с горами, с кострами, овечьим запахом, сказками, покрикиванием на овец и пением Ахмета. Ее печалила мысль о том, что, может быть, уже никогда ей не придется взбираться на вершину Чатырдага, чтобы оттуда с тоской всматриваться в тот край, где она родилась, никогда больше не посидит она у входа в страшную пещеру, где погибла тысяча казаков с Украины, не представит себе рыцарей, решивших лучше умереть, чем попасть в неволю. Обо всем этом она забудет, как и о сказках Юсуфа и святого старца.

У реки Бодрак Ахмет снял поклажу с коня, подал Марии заработанное ими добро.

— Спасибо тебе, Ахмет, — промолвила Мария, но парень не слышал ее слов.

Он стоял с опущенными руками и смотрел на Мальву так печально, что казалось, вот-вот заплачет. Мальву волновал этот взгляд, она бочком отступала к матери.

Вдруг Ахмет вытащил нож, и не успела мать вскрикнуть, не успела Мальва понять, что он хочет сделать, как прядь черных волос девушки осталась в его руке. Ахмет вскочил на коня и поскакал по долине, скрываясь в облаках пыли.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Из Бахчисарая в Ак-мечеть галопом скакал всадник. Конь неподкованными копытами взбивал пыль, пена клочьями вылетала из-под удил, брызгала в лицо всаднику. Баранья шапка сдвинулась на глаза, вывороченный кожух болтался за спиной, прохладный осенний ветер развевал его, пытаясь сорвать. Скоро конец пути, впереди показались пологие хребты, набегавшие друг на друга, словно выпущенные, в стадо быки, у подножия лысых хребтов забелели дома резиденции Ислам-Гирея. Гонец вмиг осадил коня. Сдвинув шапку на затылок, стал всматриваться в даль: по дороге ему навстречу не спеша двигался небольшой конный отряд. Два всадника — один на буланом, другой на белом в яблоках арабском коне — скакали впереди, следом за ними ехал отряд сейменов.

Гонец понял: калга-султан Ислам-Гирей направлялся в столицу на заседание дивана, не зная, что случилось. Помчался навстречу калге. Остановил взмыленного коня у края дороги, спешился и подошел к самому высокому ныне в стране сановнику.

— Что скажешь? — спросил Ислам-Гирей.

Гонец поднял глаза, не разгибаясь. На него смотрели двое всемогущих людей: султан Ислам-Гирей с суровым взглядом черных глаз и не менее могущественный, чем он, узкоглазый, с плоским, обросшим редкой бородкой лицом воспитатель Ислам-Гирея Сефер Гази.

— Пусть избавит меня аллах от твоего гнева, высокая ханская светлость, за черную весть, которую я тебе принес. Солнце солнц, уста аллаха, могущественный хан Бегадыр-Гирей вчера утром в Гезлеве…

Ни один мускул не дрогнул на лице у Ислам-Гирея, только дернулась острая раздвоенная борода; веки Сефера Гази сузились, и сквозь щели, похожие на следы от прорези осокой, блеснули быстрые зрачки. Он медленно повернул голову в сторону Ислама, султан прижал руки к груди и процедил сквозь сжатые губы:

— Могущественный наш предок Чингис смертью карал вестников горя. Прочь с дороги! — закричал он на испуганного гонца и ударил нагайкой коня.

Ислам-Гирей все время старался ехать впереди Сефера Гази, не желал встречаться с ним взглядом. Знал: старый хитрый учитель смотрит теперь ему в затылок и угадывает мысли, которые роятся в голове калги — первого претендента на бахчисарайский престол. Знал, что поделится своими мыслями с аталиком, если не сегодня, то завтра, но сейчас, когда каждая секунда решала судьбу зеленоверхой чалмы, сейчас, когда сердце готово было вырваться из груди и единственная мысль сверлила мозг: <Наконец-то, наконец-то, наконец-то!>, когда глаза горели жаждой и тревогой, он не хотел смотреть в узкие прорези век Сефера Гази, которые всегда открывались тогда, когда Ислам нуждался в совете.

Что <наконец-то>? Он ждал смерти своего старшего брата? Да, ждал. Если бы Бегадыр не умер вчера, — о, слава аллаху, что спас его от греха, Ислам сегодня на банкете отправил бы его в тот дивный мир, где цветут сады и текут реки… Бездарный, слюнявый стихоплет и трус. Сколько рыцарей погубил он напрасно под Азовом, и лишь для того, чтобы угодить султану.

<Не проявлять своего непослушания султану, — казалось, выстукивали копыта по камням, — ни в чем не перечить полоумному, юродивому Ибрагиму. Да, да, я, Ислам-Гирей, дам присягу, присягну, присягну, это хорошо, что в Стамбуле Ибрагим, Ибрагим, Ибрагим…>

Хлестал коня нагайкой, ибо каждая секунда — это трон, каждая минута это независимость татарского ханства. Лишь бы только не споткнулся конь.

Сефер Гази выдержал какое-то время, пока утихнет буря в душе Ислама, и, поравнявшись с ним, сказал:

— Горячий ум — выигрыш в бою. Холодный ум — победа в политике. Замедли свой шаг, Ислам. Там, впереди, не вражеские обозы и не жерла пушек. Там плетется паутина измен и интриг, там уже кишат змеи коварства и злобы. Мечом не возьмешь их, а только гибким умом. — Сефер Гази приподнял веки: — Что ты, Ислам, решил делать?

— Сегодня же еду в Стамбул.

— Неверно думаешь. Стоит ли вождю идти впереди войска и первому принимать на себя вражеские стрелы? Ты ведь не можешь угадать, как встретит тебя султан. А если он примет тебя как посла от брата Мухаммеда, который тоже с нетерпением ждет смерти хана?