Стратон знал татарский земельный закон по шариату*: кто оживит мертвую землю, тому она принадлежит на вечные времена. Если ты выкопал колодец на пустыре, то имеешь право владеть землей вокруг на расстоянии сорока шагов во все четыре стороны света, посадил дерево — на пять шагов, а если нашел проточную воду — так даже на пятьсот.

_______________

* Ш а р и а т — мусульманское право.

Ручей Стратон назвал по-татарски Узенчиком, огородил участок земли камнями, сделал железный шпунт и начал резать бодрацкий камень. На деревянных полозьях таскал его в Бахчисарай и продавал армянам; добротный строительный материал заметили и татары. Вскоре к Стратону в Мангуш наведался один бахчисарайский мулла, чтобы договориться с ним о поставке камня для строительства мечети. Вот тогда и посыпались деньги в его карман: он купил себе лошадь, построил дом. И со временем начали стекаться сюда бывшие невольники со всех концов Крыма.

Не замедлил проведать Стратона и собственник земель, окружающих Бахчисарай, неудачливый яшлавский бей. Среди всех крымских — самый бедный. Ширины захватили плодородные земли, что лежали возле Кафы, и таможню кафского рынка. Ширинский бей диктовал свою волю хану, и перед ним расступались часовые, когда он въезжал в ханский дворец. Мансуры владели доходным Перекопом, Барыны — невольничьим Карасубазаром, а Яшлавы, примостившись возле ханского порога, прозябали на необжитых холмах, которые не приносили никакого дохода.

Узнав о дорогом бодрацком камне, который открыл Стратон, бей получил у хана грамоту, которая разрешала свободным христианам селиться в Мангуше, а чтобы неверные не стали чересчур своевольными, приказал окружающим татарам переселиться в новое село.

Новый Мангуш вырос в течение нескольких лет. Вскоре появился в селе татарский староста. Сборщики податей взимали подушный и земельный налоги от хозяйств и каменотесов, вот и потекли круглые алтыны к Яшлаву, а в Бахчисарае вырастали новые дома и мечети из бодрацкого камня.

Кое-кто шел к Стратону обучаться каменному делу, другие разрабатывали свой карьер. Татары не работали в каменоломнях — они предпочитали торговать овощами на бахчисарайском базаре, — возможно, поэтому между мусульманами и христианами никогда не было вражды и столкновений. Татар в Мангуше было немного. Расселились они вперемежку с украинцами и по-соседски жили дружно, словно никогда и не враждовали между собой эти народы. Только странное дело: украинцы, которым вначале казалось, что в этой долине их никто не найдет, вдруг почувствовали себя квартирантами в чужом доме и начали приспосабливаться к хозяевам. Умерла песня, которая звучала по вечерам в селе, — ведь мусульмане не выходят из своих жилищ после заката солнца; на улице все реже слышалась украинская речь, в присутствии татар они не могли разговаривать на родном языке: татарки враждебно относились к девушкам и молодухам, которые ходили с открытыми лицами, поэтому, отправляясь на базар в Бахчисарай, украинки закрывались чадрой, чтобы не злить правоверных.

Стратон болел душой, видя, как татары постепенно подавляют их родные обычаи — незаметно, украдкой, без шума, и задумал построить церковь; может, она напомнит людям об их родине. И как раз очень кстати появился в Мангуше бывший запорожский дьяк — будет кому отправлять богослужение. Посоветовались старшие и начали строить церковь сообща. Староста не возражал, но когда уже возводили купол, он прискакал на коне и закричал:

— Минарет!

У людей опустились руки. Где же это видано, чтобы в мечети воздавали хвалу христианскому богу? Захирело строительство. А потом подоспела молодая поросль, которой уже было безразлично, какому богу молиться. Татары возвели на недостроенной церкви минарет, и теперь с него мулла призывает гяуров исповедовать магометанскую веру.

Стратона мучила совесть: своими руками сотворил неугодное богу дело. Он перестал продавать камень бахчисарайским имамам, и заработки у него уменьшились. А сердце сжималось от боли. Все больше и больше ходит людей по пятницам в мечеть, а Успенскую церковь посещают по воскресеньям только старики. Все меньше и меньше слышится родная речь на улицах, сам Стратон разговаривает по-татарски, разве что иногда в престольный праздник в гостях отведет себе душу родной песней. Это единственное, что осталось у него. Татары не возмущаются, когда слышат украинские песни, даже сами иногда поют казацкие думы.

Стратон старел, и тоска по родному слову, человеку, который бы разговаривал на живом родном языке и не дал бы забыть его, все больше и больше терзала душу.

Из года в год приходили в Мангуш люди, отпущенные на волю, а то и беглецы, но все они были какие-то надломленные, равнодушные. Они отрекались от своей веры, чтобы не платить подушное. Налог на мусульман ушр — был намного меньшим. Стратону порой хотелось покинуть чужую землю, перейти через Сиваш, но вспоминал о шляхетской неволе в родной стороне и оставался на месте.

Когда он потерял всякую надежду вырваться отсюда, в селе появилась усталая красивая женщина с ребенком. Она заговорила с ним на чистом, не исковерканном татарщиной языке, который он слышал только в детстве. И его грудь всколыхнуло чувство боли и радости, тоски и счастья. Значит, не все погибло, есть еще люди на свете. Приютил скитальцев, накормил да и сам как-то сразу помолодел, словно свою родную семью нашел в изгнании.

В Мангуше Марии жилось неплохо. Какое-то время они с Мальвой жили в просторной светлице Стратона, но Мария не хотела стеснять его, начала рядом с ним возводить себе хату. Стратон помогал ей так усердно, словно делал все для себя. Не раз задумывалась Мария над тем, почему так добр к ней этот пожилой рыжеусый мужчина, но догадаться было нетрудно.

Мария посвежела, расцвела последним цветением ее красота, ради которой когда-то запорожский казак Самойло покинул Сечь. А теперь молодица приглянулась Стратону. Каменотес полюбил ее. И подумала Мария о том, что придется им доживать век вместе. Ведь их свела на чужбине одинаковая судьба, которая в пепел превратила — перемолола все то, что когда-то было дорогим для них. Но одно останавливало ее — Стратон не собирался возвращаться на Украину: <Там каша с молоком, где нас нет>, - говорил он. А Марии страшно было и подумать о том, что ей придется состариться и умереть на чужбине, в Крыму.

Мария приняла к себе Стратона, стала его женой, но венчаться в Успенской церкви не захотела.

— Добрый ты, Стратон, полюбила я тебя. Но все-таки я оставлю тебя. Ты будешь помирать тут, а я на Украине.

Стратон полюбил Мальву, как родную дочь. Мария советовалась с ним, как быть с ребенком. На зыбкую почву детской души упали слова чужой веры, она дала ей покой, первую детскую радость и хлеб. Думала, что тут, в Мангуше, среди своих людей девочка забудет то, чему учил ее коварный Мурах-баба, но как она забудет, если тут почти все разговаривают по-татарски и посещают мечеть. Можно было бы запретить посещать мечеть, но ребенок скажет кому-нибудь об этом, дойдет до старосты, а тогда уже и не надейся, что он подтвердит хану, когда придется покупать грамоту, что она мусульманка. А чужая вера и язык так глубоко врезались в сознание девочки, что она не умеет даже думать на родном языке, хотя и понимает его. Иногда разве передразнит Стратона или Марию и засмеется — глядите, мол, и я умею по-вашему.

— Умрем мы, Мария, и вместе с нами погибнет все, — с горечью сказал Стратон. — Там ополячивание. Тут — татарщина.

В половине августа, накануне престольного праздника, когда в Успенский собор стекались со всех концов Крыма христианские паломники, Стратон воспрянул духом.

— Пойдем и мы на престольный праздник, — сказал он. — И Мальву возьмем с собой. Пусть услышит она праведное слово, может быть, небольшое зернышко упадет в ее душу и когда-нибудь даст свои всходы. Учение в детстве — что резьба на граните, говорят имамы.

До сих пор Мария никуда не выходила из Мангуша, кроме как на каменоломню. Тревожная радость охватила ее: неужели это правда, что здесь, на чужбине, существует православная церковь, куда свободно ходят люди, и священники, облаченные в ризы, воздают хвалу Христу?