Гойбро шёл, понурив голову, домой. Через неделю истекал срок его последнего взноса в банк. Он не в состоянии заплатить, если не произойдёт чуда; не было никакого исхода. Фру Илен два раза говорила с ним о своём долге, теперь Фредрик почти ничего не зарабатывал в «Газете», за последний месяц он уплатил по счёту за хлеб, — вот всё, чем он мог помочь. И фру Илен не была даже в состоянии отказываться от платы, которую Гойбро приносил каждый месяц; конечно, она должна была Гойбро эти полтораста крон, но что же ей было делать, если для неё настали плохие времена?

Добрая фру Илен была действительно достойна сожаления, и, когда Гойбро платил ей за комнату, она не могла не брать этих денег. Когда-нибудь настанут и лучшие дни; в крайнем случае, Фредрик может отправиться в Америку, туда ведь уехало много хороших людей.

Но всё это немного помогало Гойбро. Ему пришлось сходить к самому директору банка, рассказать про свою нужду и попросить об отсрочке только на этот месяц. Он не хотел объяснить всего, не хотел выдать себя, но только получить отсрочку, отсрочку на месяц, чтобы найти какой-нибудь исход. Разве это не было мучительно, он с такой точностью выплачивал все свои взносы в назначенный день, а теперь оказался в беспомощном положении, как раз при последнем взносе? Ещё целый месяц боязни; может быть, именно в этот месяц всё будет открыто?

Гойбро подошёл к дому прежде, чем сам это заметил. Он открывает входную дверь и встречает Шарлотту, которая выходит из комнаты с миской в руках. Он не разговаривал с ней несколько недель, она тоже была так молчалива и тиха. Гойбро заметил, что Эндре Бондесен совсем перестал ходить к Иленам, и он не мог понять, в чём тут дело.

Он кланяется, Шарлотта отвечает. Она тут же благодарит за брошюру, которую Гойбро вчера прислал к ним на квартиру, она прочла её с большим интересом. Но Фредрик покачал головою, когда увидел брошюру, и даже рассердился.

Затем она уходит с миской в кухню, а Гойбро в свою комнату. Он садится в качалку и наполовину зажмуривает глаза... Как она побледнела и посинела, маленькие красные пятна на её лице выступили яснее, губы едва заметно дрожали.

Нет, стоит только вспомнить про первое время, проведённое им в этом доме, как она тогда смеялась и сияла! Теперь даже её голос стал глуше, и она избегала смотреть людям в лицо. И всё-таки звуки флейты запели в нём, когда он к ней приблизился, и это несмотря на её неряшливость, — она даже не заплела своих волос.

Вдруг кто-то стучится к нему, он кричит:

— Войдите!

Это была опять Шарлотта. Она умылась, принарядилась, как в былые дни, её руки были тонкие и белые.

Простите, она не помешала? Она хотела только спросить: знал ли Люнге, кто написал брошюру.

— Может быть, ещё нет, — ответил Гойбро, — но он это узнает... Не угодно ли ей присесть? Пожалуйста! — Он встал и предложил ей качалку.

Она села и продолжала сидеть в качалке совершенно спокойно.

— Вас, вероятно, привлекут к суду? — спросила она. — Я не знаю, что это значит, но, наверное, будет допрос?

— Вы думаете? — ответил он и засмеялся. — Вам кажется, что я поступил с редактором слишком жестоко?

Но Шарлотта молчала, Шарлотта, которая тоже знала Люнге, не заступилась за него ни одним словом. Высокая и стройная, она сидела в кресле, глаз она почти не открывала. Но что же, что сделало её такой робкой? Впрочем, почему она пришла к нему именно теперь?

— Поклон вам от Мими Аренцен, — сказала она и быстро взглянула па Гойбро.

Но Гойбро почти совсем забыл, кто такая Мими Аренцен; только после нескольких вопросов он вспомнил, что он в эту зиму однажды вечером провожал молодую даму домой, в снег и бурю, из вежливости.

— А? Спасибо! — сказал он. — Да, теперь он её вспомнил хорошо, она была необыкновенно красива, он вспомнил её невинное лицо, оно было так невинно и чисто; не правда ли? Правда, у неё были стриженые волосы, но...

Шарлотта нагнулась и подняла с полу нитку от ковра.

— Да, она красивая, — сказала она.

— Удивительно, — продолжал он, — как этот отпечаток невинности может, в сущности, много сделать. Можно быть безобразной, отвратительной, но доверчивые глаза, невинный лоб придают всё-таки красоту, привлекательность.

Шарлотта воспользовалась этим поводом, чтобы ответить, возразить ему:

— Да, говорят, будто это так.

— Конечно, — ответил он, — многим так кажется. Некоторым старым бабам. И я один из них.

Больше, в сущности, нечего было сказать по этому поводу, но Шарлотта вдруг взволновалась, она заговорила с горечью, возбуждённо, не будучи в силах удержаться:

— Кое-что в этом смысле вы уже говорили раньше. Господи, но что же делать с собою тому, кто... Я не думала, что вы такой отсталый человек, Гойбро.

Он удивлённо посмотрел на неё. Неужели она тоже стала защищать распутство? Ведь она, конечно, была с ним раньше согласна. Он тоже разгорячился и сказал:

— Отсталый? Конечно, я не сторонник радикализма норвежского радикала Эндре Бондесена — если вы у него позаимствовали эти суждения. Но это ведь не от него? Нет, нет, разногласие здесь только между вами и мной. — Немного спустя он продолжал: — Вообще у нас на родине стали всё меньше и меньше стыдиться вступать в брак более или менее испорченными. К целомудренной девушке относятся не с большим уважением, чем к развратнице, — простите! Последняя расхаживает так же свободно и непринуждённо по улице Карла-Иоганна, как и всякая другая. Сегодня она открыто кланяется своему любовнику, и все это видят, и музыка при этом играет, завтра она вступает в брак с другим. Я говорю только: я не мог бы жениться на ней. Вы бы могли? Знать, что этот человек, с которым ты теперь связан, был... спал... фи! Всю жизнь ходить и знать, что эта грудь, эти руки... что, в сущности, женился на остатках человека... И к тому же быть обречённым на то, чтобы постоянно вдыхать в себя этот запах падения, запах другого, с каждым дыханием! Но я ничего не сказал, кроме того, что я, со своей стороны, не мог бы так поступить.

— Но так ведь может говорить только тот, кто сам чист.

— Я не понимаю, что с вами случилось сегодня вечером, вы непременно хотите оправдать некрасивые вещи. Почему вы это делаете? Я этого не понимаю. Чист? Знайте, я совсем не чист; но я всё-таки говорю то, что сказал. Я, к несчастью, так мало чист, что, если бы свет узнал, что я сделал, я бы теперь сидел за замками и задвижками. — Гойбро поднялся, разгорячившись, и теперь стоял прямо против неё. — Итак, я не чист. Но поэтому каждая может сказать мне: «нет, я не могу выйти за тебя замуж, ты не чист». — «Правильно, — отвечу я, — я сам поступил бы точно так же». А затем я убью себя, или уеду, или постараюсь забыть, в зависимости от того, как сильно я люблю.

Шарлотта молчала. Он произнёс спокойнее, с полуулыбкой:

— Но если бы нашлась чистая девушка, которая согласилась бы выйти за меня замуж, несмотря на то, что сам я не чист, ну, так что же, значит, она иначе чувствует, чем я, и мы бы поженились.

Так, теперь он не обманывал, не скрывал ничего. Да и зачем ему пытаться прикрашивать себя? Шарлотта всё равно была для него потеряна, совершенно потеряна, это он знал уже давно. Даже теперь это было ясно видно. Шарлотта была олицетворением равнодушия. Всё, что он говорил, её не затрагивало. Даже то, что он выдал себя, не произвело на неё никакого впечатления.

— Ну, и женитесь! — сказала она с задумчивым видом. Но она добавила, в то время, как поднялась и посмотрела на него. — Я, впрочем, прекрасно понимаю, что вы правы.

Этого заключения он не ожидал.

— Нет, — прервал он поспешно и поморщился. — Я совсем не прав, в широком смысле слова, и я этого совсем не хотел сказать. Но я прав по отношению к самому себе, исключительно по отношению к себе. Я бы иначе не мог поступить.

Затем Шарлотта ушла: у неё, оказалось, не было никаких особенных дел. Она не произнесла больше ни одного слова и ушла с поднятой головой, холодная, уверенная, как сомнамбула.