VII

А дни шли, город был спокоен, всё было спокойно. Иргенс всё ещё продолжал возбуждать удивление и всеобщее внимание. Одно время вид у него был несколько унылый. Долги тяготили его, он ничего не зарабатывал, и никто не давал ему денег. Настала осень, потом зима, а дела его всё не поправлялись, он даже вынужден был носить прошлогоднее платье.

И вдруг, в один прекрасный день, к изумлению всех знакомых, он появляется на прогулке весь в новом, с головы до ног, в широком осеннем пальто, светло-жёлтых перчатках, с деньгами в кармане, таким же щёголем, как прежний, единственный в своём роде, Иргенс. Все с восхищением глазели на него. Чёрт побери, вот это человек, всех заткнул за пояс! уже не отрыл ли он какую-нибудь алмазную россыпь? О, у этого малого голова па плечах, это талант, выдающийся ум! Правда, хозяйка на Трановской улице отказала ему от квартиры, но что же из этого? Он снял теперь две комнаты в дачном квартале, с видом на улицу, на город, — прекрасные комнаты, с кожаной мебелью. Он не мог больше жить в своём старом чулане с облезлым полом и отвратительным входом, он портил ему настроение, прямо-таки заставлял страдать. Если хочешь создать что-нибудь порядочное, нужно быть свободным от всякого гнёта. Теперь он устроился довольно сносно. На прошлой неделе приехала фрёкен Люнум и пробудет здесь некоторое время, не удивительно, что он повеселел и стал новым человеком. Весь город посветлел и порозовел с приездом Агаты!

Между ними всё уже решено, они повенчаются весной, в надежде на следующую премию. Должен же он, наконец, получить эту несчастную премию, особенно теперь, когда он обзаводится семьёй и выпускает ещё новый сборник стихов. Нет никого, кому она была бы нужнее, чем ему, ведь не хотят же, в самом деле, уморить его с голоду. И Иргенс решительно сошёлся с адвокатом Гранде, который лично побывал в министерстве и переговорил относительно премии будущего года. Иргенс не хотел сам обращаться в министерство, ему было противно идти и самому хлопотать о своём деле в высших инстанциях, но Гранде мог это сделать, если хотел. «Ты знаешь, в каком я положении, — сказал он Гранде, — у меня нет никаких средств, и если ты переговоришь в министерстве, я буду тебе очень благодарен. Но сам я не двинусь с места, я не могу переломить себя!». Конечно, в глубине души Иргенс презирал адвоката Гранде, но делать было нечего, этот адвокат начал приобретать значение, он был членом государственной комиссии и «Новости» даже интервьюировали его. Да, он несомненно имел некоторое значение, и он сам уже начал показывать это походкой и манерами. Гранде уже не позволял останавливать себя на улице первому встречному...

Когда Тидеман рассказал Оле, что видел Агату на улице, Оле почувствовал, что сердце его больно сжалось. Но он быстро справился с собой и сказал, улыбаясь:

— Какое мне до этого дело, голубчик? Пусть она живёт здесь, сколько хочет, я решительно ничего не имею против неё. Мне есть о чём подумать, кроме неё. — Он заставил себя вернуться к их разговору о новой партии смолы, на которую Тидеман получил заказ, и несколько раз повторил: — Смотри, только застрахуй хорошенько, ради Бога, страхуй хорошенько, это никогда не вредит!

Он немного нервничал, но скоро успокоился.

Они выпили по стакану вина, как в старину, оба пришли в спокойное и приятное настроение, за разговором незаметно прошло около двух часов, и, когда Тидеман собрался уходить, Оле сказал, испытывая к нему большую благодарность:

— Как я благодарен тебе, что ты заглянул ко мне. У тебя ведь и без меня много дела... Послушай, — продолжал он, — сегодня прощальный спектакль в опере, хочешь, пойдём вместе. Пожалуйста.

И этот серьёзный человек с впалыми глазами смотрел на него так, как будто ему, действительно, страшно хочется попасть в оперу. Он сказал даже, что несколько дней думал об этом.

Они уговорились пойти. Оле взялся достать билеты.

И, как только Тидеман вышел из конторы, Оле сейчас же телефонировал, чтобы ему оставили три билета подряд, номера 11, 12 и 13. Двенадцатый номер он хотел сам отнести фру Ганке, которая жила возле крепости, она, наверное, будет рада получить билет в оперу, в былые времена никто не посещал оперу аккуратнее её. Дорогой он тихонько потирал руки от удовольствия, он даст ей номер двенадцатый и посадит её посредине, между ними. А себе возьмёт тринадцатый, это подходящий для него номер, тринадцать — несчастное число...

Он шёл всё быстрее и быстрее от нетерпения и забыл даже о своём собственном горе. О нём не стоило разговаривать, он покончил со своей страстью, совершенно покончил, победил, вырвал её из сердца, он докажет это всему миру. Разве его потрясло сколько-нибудь известие о том, что Агата опять в городе? Нимало. Это не произвело на него почти никакого впечатления. Всё образуется, перемелется, всё будет хорошо.

Оле всё шёл. Он хорошо знал адрес фру Ганки, много раз в течение осени он провожал её домой, когда она украдкой приходила к нему по вечерам расспросить о детях. Кроме того, в вечер своего возвращения из Англии он встретил под её окнами Тидемана. Как они любят друг друга! Тут не то, что с ним, он то победил свою любовь и ни о чём больше не думает...

Но, придя к фру Ганке, он узнал, что она заперла свою комнату и уехала из города, на дачу, и вернётся только завтра.

Оле не сразу понял. На дачу? На какую дачу?

Ага, на дачу Тидемана, разумеется. Как он глуп! Так она поехала на дачу?.. Оле посмотрел на часы. Нет, он не мог вызвать фру Ганку в город, уже слишком поздно. Да и кроме того, под каким предлогом он вызвал бы её сейчас в город? Он хотел захватить их обоих врасплох, её и её мужа. А теперь весь его план расстроился, растаял, как дым. Ах, как ему всегда не везёт, даже если он задумает сделать что-нибудь и для других!

Оле повернул домой.

На дачу! Как её тянет на старые места! Она не могла больше выдержать, ей захотелось ещё раз взглянуть на их старую дачу, хотя листья уже облетели и сад опустел. Она возьмёт ключ у сторожа и запрётся в комнатах. Дача! Летом там была бы и Агата, если бы всё не сложилось так печально. Ну, да это другое и сюда совсем не относится... Важно то, что фру Ганки нет в городе, и она не сможет пойти вечером в оперу.

Оле устал и был разочарован, он грустно решил рассказать Тидеману о своём плане, во всяком случае, он желал им добра, ему жаль их обоих. И он отправился к Тидеману.

— Приходится нам одним идти в оперу, — сказал он. — А я было взял ещё третий билет, для твоей жены.

Тидеман изменился в лице.

— Вот как? — проговорил он.

— Я хотел, чтобы она сидела между нами... Может быть, мне следовало бы сказать тебе об этом раньше. Но теперь всё равно, фру Ганка уехала до завтра.

— Уехала до завтра? — повторил Тидеман прежним тоном.

— Послушай, ты ведь не разозлился на меня за это? Если бы ты знал... Твоя жена много раз была у меня за последние месяцы и расспрашивала о тебе и о детях...

— Это хорошо.

— Что?

— Я говорю: это хорошо. Зачем ты мне это рассказываешь?

Тогда злость вспыхнула в Оле, он подошёл вплотную к Тидеману и, смотря на него в упор, весь красный, сказал гневно, звенящим голосом:

— Вот что я скажу тебе: ты не понимаешь собственного блага, чтоб чёрт тебя побрал! Ты дурак и уложишь её в могилу, этим кончится. И сам стараешься отправиться туда же. Ты думаешь, я ничего не вижу? «Это хорошо, это хорошо»! Хорошо, что она пробирается ко мне в темноте, по вечерам, и, еле дыша, спрашивает о тебе и о детях? уже не воображаешь ли ты, что я ради собственного удовольствия расспрашивал тебя эти месяцы о твоём самочувствии? Ради кого бы я стал это делать, если не ради неё? Сам ты мне ни на черта не нужен, понимаешь? Да. Ты ничего не видишь, не понимаешь, что из-за тебя она может умереть от горя. Я видел, как она стояла на улице перед твоей конторой и прощалась с тобой и с детьми. Видел, как она плакала и посылала воздушные поцелуи Иоганне и Иде, потом поднялась по лестнице и несколько раз погладила дверную ручку, за которую ты взялся, когда уходил. Она держала эту ручку, словно это была человеческая рука. Я видел это несколько раз из-за угла. Но ты, наверное, и на это скажешь только, что это хорошо. Потому что у тебя чёрствая душа, пожалуйста, знай это... Впрочем, я не хочу сказать, что ты совсем уже одеревенел, — прибавил Оле, увидев страдальческое лицо Тидемана. — Но не думай, что я стану просить у тебя прощения. Этого я не сделаю. Ты жестокий человек. Ганка раскаивается и хочет вернуться.