Они встретили столяра Маттиса. Адвокат остановил его и немного поговорил с ним. Маттис пошёл дальше.

— Добряк Маттис тоже имеет в своём доме тёмноглазое потомство, — сказал доктор. — Не думаю, чтобы это очень обрадовало его.

Немного погодя доктор вдруг заговорил о запросе, внесённом в стортинг, и похвалил депутата. Он, конечно, был доволен, что консул был унижен, и поэтому выказал Фредериксену своё благоволение.

— Разумеется, — сказал он, — многое делается в стортинге, чего мы, стоявшие поодаль, не можем даже подозревать. Какую работу вам приходится исполнять! Это хорошо, что вы заговорили, наконец, об отношениях между матросами и кораблевладельцами. Пролейте, наконец, свет на всё это дело, Почему, чёрт возьми, так богатеют кораблевладельцы? Невежественные и необразованные люди, они учились только стоять за прилавком, но они курят сигары в золотой обложке, пьют старую мадеру, а жёны их и дочери носят брильянтовые кольца... Ай, вон там идёт почтмейстер! Вы меня извините, но я улизну. Он ведь снова начнёт распространяться о множественных существованиях. Можете вы себе представить что-нибудь ужаснее этого человека? Уж одно то, что его жизнь сознательно и непрерывно направлена только к добру! Ха-ха! Он говорит о потомстве и радуется на своих детей. Нет, я скроюсь от него... Добрый вечер, господин почтмейстер! Вы вероятно опять ищете Бога? Мы только что о вас говорили.

— Благодарю за всё то хорошее, что вы говорили обо мне, — сказал почтмейстер.

— А если говорилось также что-нибудь дурное?

— Во всяком случае, вы в этом не участвовали... Да, я думаю, если вы будете говорить хорошее о всех людях, то и себе принесёте этим добро.

Доктор сначала хотел уйти и не вступать в разговор с почтмейстером, но кроткий отпор, данный ему почтмейстером, заставил его остаться. Язвительно улыбаясь, он сказал ему:

— Вы, господин почтмейстер, совсем не годитесь для этого мира. Вы верите в добро и говорите: «Чему же надо верить?». А этот мир требует логики и реальности, ему не нужна пассивная чувствительность.

В такого рода спорах почтмейстер имел то преимущество, что он оставался в пределах знакомой ему области и потому всегда готов был защищать свою точку зрения, выказывая порой большую находчивость в своих ответах. Так и теперь спор возник по поводу взаимного значения науки и метафизики.

— Что хочет этот мир — я не знаю, — сказал почтмейстер, — и дело не в том, что он хочет, а что он должен хотеть. С логикой далеко не уедешь, и, может быть, миру нужно ещё кое-что, кроме логики.

— С нею можно уйти далеко в науке, — возразил доктор.

— Вы думаете?

— Конечно. Науке не нужна метафизика, не нужно суеверие. В этом заключается её логика.

Почтмейстер покачал головой.

— Наука танцует вокруг метафизики и постоянно ударяет в неё своим копьём, не причиняя ей впрочем ни малейшего вреда. А почему? Потому что это основная жизненная сила и она остаётся вечной и неуязвимой. Нельзя ведь копьём ранить море!

— Вы не были в высшей народной школе? — спросил его доктор.

— Нет, я не учился, как вы, в высшей школе, — ответил почтмейстер.

Доктор увидел в этих словах язвительный намёк и грубо возразил:

— Очень жаль. Это бы вам не повредило. Может быть, тогда вы не сидели бы здесь, в этом прекрасном городе, как почтмейстер!

— Вы полагаете, что это слишком ничтожно?

— А вы сами как думаете?

— Я доволен. Некоторые, конечно, не могут отказаться от желания повеличаться, даже если это им не нужно вовсе. Но такой недостаток существует у многих.

— Мы говорили о науке, — заметил ему доктор, но почтмейстер прервал его:

— Нет, извините меня! Я ведь не человек науки, как вы. Я не могу обсуждать научные вопросы.

— И это ошибка с вашей стороны. Научные истины либо понятны сами собой, либо их можно доказать логически. Но к метафизике это неприменимо.

— Но, господин доктор, я не говорю, что метафизика — наука, и не думаю этого. Она как раз представляет противоположность науке.

— Тогда это не более, как пустая болтовня. Если б не было у нас науки, то что было бы у нас? Моисей и пророки? Так слушайте их!

— Метафизика начинается там, где прекращается наука.

— Наука никогда не прекращается. Она порой идёт ощупью, не всегда находит верный путь, но всегда стремится всё дальше и дальше вперёд.

— Да, так говорят! — возразил почтмейстер. — Но я неправильно выразился. Я хотел сказать, что метафизика вступает в свои права там, куда наука не вполне достигает, в таких немногих пунктах и подробностях, в отдельных мелочах, куда наука не проникает до самой верхушки, и, хотя бы только на расстоянии одного волоска, не достигает её...

— Да вы смеётесь! — воскликнул доктор. — Вы хотите разрешить загадку жизни при помощи своей теории множественных земных существований. Вы оттуда заимствуете свет на своём жизненном пути.

— Чему же надо верить! — возразил почтмейстер. — Иногда это бывает лишь слабый свет, подобно звёздам, которые светят ночью. Конечно, это не яркий солнечный свет, но это всё-таки свет звёзд и кое-что можно при этом различить.

— Не лучше ли, однако, пользоваться светом науки там, где он достигает?

— Да, и я им пользуюсь. Но там, где он прекращается, я должен обходиться без него. И наука остаётся позади меня. Может быть, на расстоянии только одного волоска, и она лишь смотрит, куда я иду.

— Ну, извините меня! — воскликнул доктор. — У науки есть другое дело и нечего ей смотреть вам вслед. Наука поступает разумно, не делая этого. Она должна иметь твердую почву под своими ногами.

Спор продолжался в таком же роде, но когда почтмейстер сказал, что для нашей духовной жизни математика совершенно безразлична, то доктор поднял обе руки, точно хотел зажать ими уши. И зачем это он вступил в этот бесполезный и скучный спор, который только утомил его! Он готов был закричать с отчаяния и бежать, но всё-таки сдержался и, сняв шляпу, сказал:

— Благодарю, с меня довольно! Я должен, со своей жалкой наукой, посетить ещё нескольких больных.

И с этими словами он завернул в боковую улицу.

Почтмейстер тоже хотел уйти, но адвокат удержал его. Они как раз проходили мимо конторы Ионсена и адвокату хотелось, чтобы около него находился кто-нибудь, с кем бы он мог в это время разговаривать. И он нарочно говорил очень громко, проходя мимо окон консульства. Но он преследовал при этом известную цель и, конечно, не имел в виду продолжительную беседу с почтмейстером на отвлечённые темы. Когда они миновали дом Ионсена, то Фредериксен сказал:

— Я хочу идти на гору, где открывается вид. Вы, вероятно, не пойдёте со мной так далеко?

— Нет, — отвечал почтмейстер и повернул обратно.

Фредериксен облегчённо вздохнул. До сих пор его расчёты оправдывались. Он взглянул на часы. Больше всего его радовало то, что он, наконец, отделался от доктора. Он знал ведь, что доктор находится в натянутых отношениях с консулом, и поэтому не хотел, чтобы его видели в обществе доктора. Плевать он хотел на всякую метафизику и духовность! Это такие вещи, которые только мешают нашим достижениям в жизни. Он не хочет сбивать с ног другого и перешагивать через него, но не позволит наступать и на себя. Он только ощущает в себе здоровое стремление к деятельности. Делопроизводитель консула Бернтсен, конечно, ждёт обыска и допроса теперь, но ничего подобного не будет. Пусть господин кораблевладелец живёт в мире! Нет, этого бы не доставало, чтобы он причинил консулу Ионсену ещё большие неприятности после всего, что уже было сделано им в этом направлении. Он показал консулу зубы, но в ход их не пустит. Как председатель комиссии, он имел для этого гуманные основания, а как адвокат Фредериксен он действовал под влиянием причин интимного характера.

Он прошёл мимо дома консула, украшенного резьбой, с верандой и балконом. Это был большой дом с садом, в котором росли сирень и жасмин, с различными украшениями, урнами, фонтанами, флагштоками и вообще всем, что относится к такому дому, окружённому атмосферой богатства и культуры.