Без автомата, доверенного мне оружия, прихватив лишь свой карабин, я выбрался из дома торговца велосипедами, крадучись через задний двор и скрипучую калитку. Прикрытый садами, деревьями и кустарником с набухшими почками, я ушел тропинками из деревни, где еще гремел бой, и неожиданно наткнулся на узкоколейку, проложенную по насыпи высотой с человеческий рост и окаймленной по обеим сторонам кустами. Она шла прямо к предполагаемой линии нашего фронта. Тишина. Только воробьи да синички в кустарнике.
Не то чтобы я успел чему-то научиться у фельдфебеля, который счел, что я просто глупо пошутил, будто не умею ездить на велосипеде, но мгновенно принятое решение двинуться по узкоколейке, провидчески предсказывавшей направление, оказалось верным.
Примерно через километр хода по деревянным шпалам и щебенке я увидел поврежденный мост с дугой, поднимавшейся над рельсами, а на нем — сначала машины с пехотой, а потом небольшую группу бредущих солдат — немцев, судя по неторопливой манере двигаться. Недолго думая, я примкнул к ним, поскольку одинокий солдат без командировочного предписания вне зоны соприкосновения с противником становился смертником, кандидатом на виселицу.
Знаю, мой рассказ звучит неправдоподобно и отдает небылицами. В подтверждение этой истории о том, как я случайно уцелел, говорит следующий факт: даже спустя несколько десятилетий мои дочери и сыновья тщетно пытались уговорить меня поучиться ездить на велосипеде, выбрав какую-нибудь лесную тропинку, без лишних свидетелей — дело ведь, дескать, нехитрое, под силу ребенку. Но стоило мне поддаться на ободрительные призывы, как это было, например, в датском Ульсхеле-Скоу, где Мальте, Хансик и Хелена криками «Папа, давай! Не трусь!» заставили меня сесть в велосипедное седло, как все мои старания кончались тем, что сын матушки, которой — пусть она сама того не ведала — жизнеспасительно не хватило денег на покупку «железного осла», как я презрительно именовал велосипед, неизменно падал наземь.
Лишь моя Ута сумела в начале восьмидесятых — когда, по ее мнению, мой образ жизни был недостаточно активным — раззадорить меня на отчаянный поступок, и я рискнул залезть на голландский велосипед-тандем: она ехала впереди за рулем, я сидел сзади, и мне нравилось, как развеваются по ветру ее волосы. Чувствуя себя в безопасности, я давал волю полету своих мыслей, которым не было нужды стеснять себя необходимостью безотлагательных решений.
Что до других моих дней и не знаю как пережитых ночей после развала фронта по Одеру и Нейсе, то прокрученный назад и латаный-перелатаный фильм рассказывает о них немного. Не помогают ни ранее многоречивые пергаментные кожицы лука, ни прозрачный янтарь, сохранивший для нас доисторическое насекомое таким, будто поймано оно только сегодня. Придется вновь обратиться к Гриммельсгаузену, которого схожие перипетии войны научили страху и наградили приключениями, достойными «егеря из Зуста». Подобно тому, как описание битвы при Витштоке разыгрывается на реке Доссе и в ее болотистых окрестностях, где гибнут императорские войска — причем Гриммельсгаузен живописует это побоище, искусно пользуясь барочной лексикой своего коллеги, поэта Мартина Опица, — так и я могу указать, что боевые действия, непосредственно затронувшие меня, разыгрывались в Лаузице, районе между Котбусом и Шпрембергом.
Похоже, тогда вновь предполагалось стабилизировать фронт, чтобы именно оттуда, где я плутал, сформировать новую группировку для прорыва сужающегося кольца вокруг столицы Рейха. Говорили, будто Вождь остается на своем боевом посту.
Противоречивые приказы вели к хаосу, воинские части двигались навстречу друг другу, мешали сами себе; лишь потоки силезских беженцев упорно придерживались одного направления — на запад.
Ах, до чего легко лились из-под моего пера слова в начале шестидесятых годов, когда я без особых сомнений уличал факты во лжи и находил объяснения тому, что не имело смысла. Шлюзы были отворены. Слова низвергались неукротимым водопадом. Попадая то под кипящую, то под студеную струю, омолаживались традиционные приемы повествования. Пытка щекоткой развязывала язык упорной немоте, добиваясь признаний. Любой пук рождал звучное эхо. Каждая находка стоила трех пожертвованных истин. Все реальное происходит, сообразуясь с определенной логикой, но не менее логична возможность и прямо противоположного хода событий.
Так, в заключительной главе второй части романа «Собачьи годы» сделана попытка обнаружить присутствие смысла в подземном бункере Вождя, то есть в последней битве за Берлин, которая на самом деле следовала лишь логике безумия. Поиски сбежавшего пса по кличке Принц, любимой овчарки Вождя, обрели такую словесную форму, когда невнятная стилистика Хайдеггера — «Ничто ничтожествует непрестанно» — смешалась с чудовищным нагромождением существительных в приказах Верховного главнокомандующего вооруженных сил Германии и потоки этой смеси напрочь снесли все, что сопротивлялось им в виде крупиц правды: «Согласно приказу Вождя… предписывается силами 25-й мотопехотной дивизии закрыть брешь в районе Котбуса и тем самым предотвратить возможный прорыв собаки… Изначальная явность собаки Вождя улавливается дальночувствием. Улавливаемое дальночувствием Ничто в оперативном районе группы Штайнера установлено как Ничто… Ничто установлено между танками противника и нашим передним краем».
Но там, где я находился или где мне надлежало находиться — «брешь» под Котбусом? — не существовало никакого «нашего переднего края» в виде организованных воинских соединений. Дивизию «Фрундсберг», приписанную, вероятно, к пресловутой группе Штайнера, вполне можно было назвать «ничто». Сколоченные наспех остатки подразделений реагировали на противоречивые приказы. Все распадалось, не подчиняясь какой бы то ни было логике, и так продолжалось до тех пор, пока — теперь кинолента вновь выводит меня на экран — прихоть высших сил не уготовила рядовому мотопехоты новое предназначение.
По воле случая, давнего знакомого, наугад мечущего свои игральные кости, меня прибило к отряду из двенадцати — пятнадцати человек, который за неимением тяжелого вооружения использовался как разведгруппа, иначе говоря — «команда смертников».
У меня куда-то запропастилась плащ-палатка и, что еще хуже, потерялся карабин, поэтому мне выдали итальянский автомат, попавший таким образом — если бы дело дошло до серьезной стычки — в весьма ненадежные руки.
Помню совещание сгрудившихся касок, бросавших тень на угрюмые лица мужчин и испуганные физиономии юнцов, среди которых тогдашняя фотография, если бы кто-нибудь снял ту разношерстную компанию, запечатлела бы меня как третьего слева.
Командовал опять фельдфебель, старый служака, только на сей раз приземистый и широкоплечий. Согласно приказу нам надлежало, выдвинувшись вперед, искать соприкосновения с противником.
В опустившихся сумерках мы, поплутав, выбрались на вспаханную танковыми гусеницами лесную дорогу, по которой вроде бы несколько часов назад прошла колонна «тигров» и бронетранспортеров — ударная группа. Мы должны были установить с ней контакт. Но из рации, которую мы несли с собой, доносился только шум и бессвязные обрывки чьих-то переговоров.
По обеим сторонам дороги царило однообразие: сосны, только сосны. Только высокие сосны, справа и слева. Хотя тяжелого оружия тащить не приходилось, но по пути мы подобрали старика, который, судя по повязке, был ополченцем, да еще двух легко раненных солдат, похожих на близнецов, поскольку оба хромали на левую ногу.
Ополченец нес какую-то околесицу: то ворчливо богохульствовал, то ругал соседа. Раненых солдат нужно было поддерживать, почти нести. Двигались медленно. По рации все еще не поступало никаких сообщений от ушедшей вперед ударной группы, поэтому фельдфебель приказал устроить на обочине привал. Похоже, изрядный фронтовой опыт подсказывал ему, что следует дождаться возвращения бронетранспортеров, которые захватили бы заговаривающегося ополченца и обоих раненых. Впрочем, измотаны были все. По счастью, он послал в дозор на лесную дорогу не кого-либо из юнцов, а именно меня, велев получше разуть глаза.