Так что я его еще отпустил немножко, прошел скалы внимательно, не торопясь, с балетной чистотой, хоть сейчас на сцену Кировского оперного. Болельщики взревели, замахали шапками.
А дядя Троя?
– Бросай ты его к чертям! Вперед уходи, вперед! По своему графику, своему, своему. Хуже на двадцать четыре! Я! Я! Я!
Хуже на двадцать четыре секунды? И остался один круг! Это была катастрофа.
4. БУКВА Я
– Я! Я! Я! – кричал мне дядя Троя вслед.
«Я» – последняя буква в его прозвище. Я – последняя надежда проигрывающего, последняя ставка спортсмена, если равны таланты Т, и равна Р – предварительная работа, и равен О – опыт.
Все равно, тогда остается сопоставить Я – ярость бойца.
Ярость. В горячке боя гневный боец сокрушает тройные силы.
Ярость матери, которая дикой кошкой кидается на зверя, ухватившего ее детеныша.
Ярость мальчонки, ухватившего за горло насильника, обидевшего его мать.
У нас, в спорте, конечно, ярость небезрассудная, ярость в пределах правил. Тут никому не разрешается бить соперника дубинкой по голове. Даже есть биологическая основа этой ярости. В мускулах у каждого хранится резерв на экстренный случай, для спасения жизни. Если жизнь потеряешь, беречь те запасы незачем. Вот природа их и извлекает в минуты смертельного ужаса или безумного гнева.
А мы должны извлечь на финише. За флажком резервные силы не нужны. Пусть на носилках унесут, а с букетом станцует дядя Троя.
Иные говорят у нас, что злиться не обязательно. Говорят, что любовь окрыляет не меньше, чем злость. Возможно, не спорю. Но ведь я мальчишкой был тогда. И моя вихрастенькая предпочитала меня не окрылять, а окорачивать.
– Гордишься? – переспрашивала она меня, когда я показывал ей грамоты.
– Видела, видела, есть чем гордиться. Великолепно переставлял ноги.
Иные говорят: важнее всего товарищество. Ты – представитель Ленинграда, ты прежде всего должен думать о чести Ленинграда.
Не к лицу нам уступать заносчивым москвичам, у которых и воды-то настоящей нет, волжскую качают насосами, чтобы хоть какая-то река была в городе…
Честь, конечно. Стыд, конечно. Стыдно подводить команду, стыдно проигрывать. Тогда я думал именно так. Это сейчас я не очень уверен, что чемпион гидрокросса много чести прибавляет Ленинграду, городу-музею, городу-панораме, городу Ленина, родине Октябрьской революции.
Впрочем, когда честь задета, тоже рождается ярость – благородная. И ярость вымывает наружу последние силенки, запасенные для спасения жизни, для последнего смертного боя.
В тот раз я злился на самого себя. Впрочем, я всегда прежде всего злюсь на себя, говорят, это сравнительно редкое свойство. Но что мне Вася Богомол со своей птичьей головкой, что мне клетчатый сюиссянин, который еще в животе матери плясал на волнах, а у нас пляшет медленнее Васи? Что они мне? Мне своим-своим-своим темпом надо было идти, своим-своим-своим умом жить, а я в подражатели записался. Тоже чемпион! Ведущий ему нужен, указчик на каждое движение. А сам, такой-сякой немазаный, сам ты думать не хочешь? Может, и ногами двигать не хочешь, лодырь разнесчастный? Двадцать четыре секунды проиграл! А ну давай, давай, давай!
И я дал. И добавить к этому слову нечего. Второй круг весь у меня перед глазами: блики, тени, оттенки, хоть сейчас рисуй картину. Третий я помню логически: о чем думал на каком этапе. От четвертого помню только одно: напряжение. Весь он слился в единый сплошной спурт, в сплошное «давай-давай-давай!». Это не трибуны, это я сам себе кричал мысленно. За три километра до финиша начал финишировать. Как выскочил из-под морды кенгуру, так и рванул.
Какая там плавность, оптимальное скольжение, экономия сил. Я толкался все чаще, вдвое чаще, чем полагается, все закорачивая шаг, лишь бы скорость нагнать: давай, давай, давай! Сюиссянина сразу же потерял из виду, а оборачиваться не стал, доли секунды терять. Уж не знаю, сидел он у меня на спине, держался ли за веревочку. Он не представлял интереса. Я не с ним боролся, с секундами.
Давай-давай-давай! Вдруг мелко зашлепало под ногами: это я с ходу ворвался в рябь. В таком темпе ворвался, что даже рябь не помешала, не смогла развернуть меня. Так и поехал наперерез. И тут скорость была полезна. А ну давай-давай-давай, выкладывай силы! Наэкономился, голова твоя садовая! Беречь незачем, за ленточкой твои резервы ни к чему. Еще сильнее, еще!
Шлепнулся я все-таки на волнах, где-то заспешил, не на ту площадку прыгнул. Упал, но и сидя ехал по инерции. Волна меня в спину толкнула, я оперся на нее, крутнул руками и выпрямился. Как-то мгновенно сообразил, как использовать толчок волны. И вот я уже на ногах, поймал равновесие, бегу.
За хвостом кенгуру снова гладь. Теперь я один на стеклянном просторе. Никого перед глазами, не маячит клетчатая спина. Радуешься, да? Рад, что никто не мешает. Раньше обрадовался бы, а то цирлих-манирлих, пропущу гостя вперед, пусть показывает дорогу. Вот и плати за свою лень, за неспортивную пассивность. Инструктор тебе, видишь ли, необходим! Эх ты, горе-чемпион! Жми теперь, давай-давай-давай!
Перед скалами я даже не стал тормозить. Все равно проигрывал, теперь не было смысла осторожничать. Прошел все повороты на полной скорости, никогда не пролетал этак пролив с препятствиями. Но я был так зол, так зол на себя. Если бы ногу сломал, одно сказал бы: «Так тебе и надо!» Но на высокой скорости движения были точнее, да и голова работала в ином темпе. Не на шаг, не на два, на четыре шага вперед мозг рассчитывал все движения, как бы заранее расписывал график: левой – правой, мах – разворот – перескок. Рассчитывал и подавал команду в нужную долю секунды. Последний мах. Все. Простор.
Дяди Трои уже не было на привычной скале. Ушел. Перед финишной прямой подсказывать поздно. Осталось метров пятьсот до ленточки. Слышу нарастающий рев, выкрики, трещотки, чье-то отчаянное: «Ко-оля, давай, милый!» Чему они рады? Рады, что голубая ленинградская майка впереди? Да не в том же дело, дело в секундах. «Давай, Коля, давай, миленький!» А что я делаю? Я и даю.
Пригнулся, корпус несу параллельно, сам иду чуть не вприсядку. Зажимает дыхание? Ничего. Кто же бережет силы на финише? Машут руками как мельница всем наставлениям вопреки. Да кто же думает о наставлении на финише? Что, язык наружу, хочется дух перевести? Уже силенок нет, лентяй несчастный? А ну давай, давай нажимай, жми ручками-ножками, ножками-ручками…
Рокот голосов нарастает, всплеск… и вздох.
Урра! Уррарарара!
Все. Финишировал.
Еще толкнувшись раза два по инерции, медленно выпрямляю спину и разворачиваюсь лицом к берегу. Оглядываюсь не спеша. Старательно размахивая руками, спешит к финишу следующая фигурка. Не клетчатая, желтая. И бакинец обогнал сюиссянина.
Мне кричали «ура», кидали цветы на воду, щелкали на пленку, корреспонденты совали микрофоны в лицо, а я думал только об одном: «Сколько же секунд? Сколько секунд?» И поскорей, поскорей удрал в раздевалку, сел в темный угол, ноги положил на скамью, качался, головой мотал, чтобы волнение унять. Ах, не выложился. Есть еще силы, чтобы головой мотать зря.
Минуты через две дядя Троя откинул полу палатки. И ничего не надо было спрашивать, все было написано на его лице.
– Сколько, Трофим Иванович?
– Проиграли четыре секунды, – сказал он хрипло.
Я вздохнул тяжко. Сам виноват. Зачем держался за веревочку?
– Это я виноват, – сказал дядя Троя горестно. – Сбил тебя с толку. «Сюиссянин, космический мастер, приглядывайся, перенимай!» А он, заморский заморыш, еле до финиша дополз. Говорит: «Кислорода мало на вашей планете, полтора процента мне не хватает». Ну и бегал бы с кислородным баллоном. А на Сюиссе что? Какие результаты мы покажем на их кислороде!
Опять я вздохнул: «Мы покажем, я не покажу».
– И нечего киснуть, – сердито буркнул дядя Троя. – Не нос – закваска. Опусти в молоко, сразу творог будет. Финишировал ты великолепно, сделал больше, чем мог. Шутка: двадцать секунд отыграл на одном круге. Заслужил поездку на все сто процентов. Я подам протест… напишу, что в нашем забеге волна была больше.