Мы пошли в гардероб. Вовочка показал, как это делается. После минутных поисков он извлек из девчачьего полушубка, висящего на крючке, двадцатикопеечную монету.

— Давай теперь ты! Не дрейфь, не зажопят! Зажопили. Только я сунул руку в чужой карман, как появилась учительница физики…

Моя репутация в школе была раз и навсегда испорчена…

— Спасибо! — на следующий день сказал мне Вовочка.

— За что? — изумился я.

— За то, что не сдал…

Когда меня схватили на месте преступления, Вовочка спрятался за куртками в дальнем углу гардероба и остался незамеченным. Меня повели к директору и целый урок допрашивали: «Кто тебя надоумил, кто с тобой был?» — «Я сам все придумал, — отвечал я, стыдясь больше не своего проступка, а своих пылающих ушей. — И делал это один!» Я был на хорошем счету, и Гудвин отказывался верить моим утверждениям. Он злобно угрожал, сладко упрашивал, но так и не смог от меня ничего путного добиться…

— Давай брататься! — предложил Вовочка.

— Как это? — удивился я. Он объяснил…

Вскоре мы сидели у меня дома, на маленькой кухоньке шириной в два шага и пили яблочное вино. Я первый раз в жизни попробовал алкоголь, и мне, честно говоря, очень понравилось. Особенно то состояние неописуемого блаженства, которое меня тут же охватило.

— Хочешь анекдот расскажу? — предложил он. Вовочка знал два миллиона анекдотов, правда, половина из них были про зону и уголовный мир.

— Давай! — Я уже чувствовал к этому толстому и сильному парню искренние дружеские чувства и готов был с ним не только шарить по карманам в гардеробе, но и красть вино из универсама.

— Значит, интеллигента в очках в тюрьму посадили. Заходит он в камеру и видит: сидит на койке, скрестив ноги, пахан, весь в наколках…

И Вовочка, жирный, потный, сам с несколькими шрамами на лице и наколками на теле, изобразил этого пахана: уселся по-турецки на полу и принял властную позу. Его лицо перекосила натуральная гримаса матерого преступника. Это выглядело так убедительно, что я разинул рот от удивления.

— «Конфетку хочешь?» — спрашивает пахан. Интеллигент обосрался, не знает, что ответить, — продолжал Вовочка, не уставая гримасничать и менять голос. — Думает, скажу «нет», обидится пахан, скажу «да», мало ли какой здесь подвох. Дрожит от страха… Думал, думал и наконец говорит: «Хочу!»

Никто так здорово не умел рассказывать анекдоты, тем более про зеков. Я, давясь от смеха, с нетерпением ждал развязки.

— «А нету! — заревел Вовочка. — Хе-хе-хе!»

Я схватился за живот и в изнеможении осел на пол…

10

Это было недели через три после того, как я вернулся из армии. Мы с одной девушкой сидели на перевернутой лодке у воды, на Левом берегу и пили прямо из бутылки крепленое вино. Она, всасывая сквозь губы, делала несколько глоточков и передавала вино мне. Я запрокидывал бутылку над открытым ртом и вливал в горло не меньше полстакана дрянного пойла. Потом долго приходил в себя: занюхивал рукавом, глубоко затягивался сигаретой, стараясь перебить подкатывающую тошноту.

Ночь. Светлое звездное небо.

Воды залива тихо шелестели. На другой стороне, над сгорбленной избушкой лодочной станции, мерцала умирающая лампочка. Будто передавала в космос азбукой Морзе сигналы о помощи.

Мы были одни. Я жарко поцеловал ее в губы, бесцеремонно помял груди, жадно пощупал попу, потом грубо задрал ее юбочку, сорвал трусики и сильно вошел. Четвертый раз за этот день.

Трахаться она любила и умела. К тому же она была нимфоманкой. Ей всегда мало. А между ее ножек всегда мокро.

Я быстро вскипел, спешно отпрянул и разрядился на песок. Она с сожалением посмотрела на мой опавший предмет.

Мы познакомились только вчера, но уже сегодня были закадычными друзьями и щедрыми любовниками. Она была опытным и спокойным человеком. В свои семнадцать лет она уже повидала такое, что мне и не снилось, поэтому относилась к жизни с философской скукой, безмятежностью и смирением.

Моя спутница захотела писать и тут же у лодки запросто присела. Трусики ей не пришлось снимать — они, разорванные мной, белели на песке в нескольких шагах. Ударила струя. Ее пузырь был полон, и облегчалась она долго, с заметным удовольствием.

Я наблюдал за ней с легким любопытством.

— Тебе интересно? — спросила она.

— Что?

— Что-что. Смотреть, как я ссу?

— Ну так…

— Подойди. — Журчание из-под нее прекратилось. Я неохотно слез с лодки и подошел.

Она взяла мою руку, потянула ее вниз, заставив меня присесть, и сунула ее под себя, ладонью вверх. Потом вновь стала писать. Горячая струя ударила по пальцам.

Мы искупались. Голышом. Вылезли на берег. Она дрожала от холода. Я откупорил последнюю бутылку вина. Она выпила, согрелась, и ее язык развязался.

Долгое время у нее был друг. Ему было около пятидесяти. Он трахал ее, когда хотел и как хотел, но зато всегда подкидывал денег. Впрочем, стоял у него плохо. Больше всего он любил смотреть, как она писает на толчке, и при этом подставлять под ее струю свою ладонь. Со временем она так к этому привыкла, что, опустошая мочевой пузырь в одиночестве, ощущала, что ей чего-то недостает. Приучил, гад!

Три часа ночи. Вдруг, как в кинофильме, раздается мощный взрыв, и лодочная станция на другой стороне залива, вместе с огненным облаком, взлетает на воздух. А потом, будто на рапиде, деревянные обломки вперемешку с комьями земли медленно осыпаются в воду. Старой лодочной станции больше нет.

Я не могу поверить своим глазам.

Она с фатальной невозмутимостью смотрит на этот кусочек крутого боевика, случившегося взаправду, и говорит, притворно зевая:

— Скучно, поручик!

11

Азикофф проявил чудеса ловкости. Пока трое угрюмых молодцов боксерского вида в дорогих кожаных куртках поджидали его у первого подъезда, где он жил, Азикофф, воспользовавшись чердачным люком, взобрался на крышу, перешел в другой конец дома и вскоре выскользнул из последнего подъезда, рыбкой нырнув в кусты. Его маневр остался незамеченным.

— Кто такие? — спросил я, когда мы дворами и закоулками поспешали в сторону хозяйственного магазина.

Я не был удивлен: с Азикоффым постоянно что-то такое случалось.

— Владельцы паштета ко мне подослали, — озлобленно отвечал он. — Я тогда, кроме паштета, еще занял у них сто пятьдесят рублей.

Я присвистнул.

— Ни фига! Ну ты даешь!

— Да пошли они… Кому, на хрен, ихний тухлый паштет нужен?!

Он постоянно оглядывался.

Я едва за ним поспевал. Он, высокий детина с пустым рюкзаком на спине, широко и мощно вышагивал, будто дядя Степа из детского стишка, все время срезая путь через газоны и нещадно топча толстым армейским ботинком одуванчики с хрупкими белыми шапками.

— Лысого им по самые гланды! Уеду в Норильск, ёклмн, пусть ищут! Ха-ха! Да, Сашок?

Как влюбленность старо, как любовь забываемо-ново: Утро в карточный домик, смеясь, превращает наш храм. О мучительный стыд за вечернее лишнее слово! О тоска по утрам!

В хозяйственном магазине Азикофф сразу юркнул в дверь с табличкой «служебное помещение». Прошло десять минут. Вскоре он вышел с тяжелой ношей за спиной. Из раздутого рюкзака высовывались заветные дерматиновые рулоны.

Азикофф был моим новым компаньоном. Его идеи — мои деньги. Мои деньги — его идеи. Пятьдесят на пятьдесят. Фифти — фифти. Мы решили быстренько, не отходя от кассы, заработать первый капитал здесь, в ближайшем Подмосковье, а затем купить вдоволь материала и уехать в Норильск, на крупные заработки.

Норильск. Галина. Бордовый дерматин и гвоздики с золотыми шляпками. Сотни, тысячи пока не обитых дверей.

Я поехал к матери и взял у нее пятьдесят рублей. Сказал, что устроился на хорошую работу и мне нужна новая куртка. Эти деньги и пошли на закупку дерматина.

Я провел скрупулезные подсчеты и сделал однозначный вывод: наше предприятие будет процветать. В тот момент меня даже больше заботило, куда я потрачу такую кучу денег. Мечтать здорово. Когда ничего нет за душой, когда ты еще ничего в жизни не видел, когда ты еще не успел вкусить и тысячной доли тех удовольствий и сладчайших пороков, которыми наслаждаются богачи, предаваться мечтаниям так сладостно, так увлекательно! А как потом весома победа!