Но Стынский, получивший комментарий только к одной букве странной записи, решил разгадать и остальные семь знаков. В тот же день и на следующее утро, проходя подъезд, он оглядывал сомкнутые, точно половины косого складня, створы подлестничной двери. Они были неподвижны, и за их крашенными нажелто досками - ни единого звука. К вечеру, когда, как говаривал Стынский, волки должны пользоваться тем, что их не отличают от собак, он имел обыкновение отправляться по сердцевым делам (опять-таки выражение Стынского). С веселым переливом, сосвистывающимся с губ, и цветком, качающимся в петлице, скользил он по поручню лестницы вниз, когда вдруг в треугольном подлестничье зашумело. Стынский, перегнувшись через перила, увидел: косой складень распахнул створы и изнутри, точно под толчками пружины, выдвинулась и распрямилась, как-то вдевшись на вертикаль, высокая, в широком раскрылье плеч фигура. Литератор наклонился еще ниже, стараясь прорвать глазами сумерки, и скользкий стебель цветка, наклонившегося тоже, выпрыгнув из петлицы, бросился в пролет:
- Виноват. Не нагибайтесь, я сам.
Но человек из складня не собирался нагибаться. Первое, что услышал Стынский, сбежав вниз, это хруст перелюбопытившего его цветка, на который он сам в полутьме и торопи наступил. Лицо нового вселенца было в аршине от глаз; оно так поразило Стынского, что рука его не сразу нашла путь к шляпе, а язык к словам:
- Очень рад встрече. Иосиф Стынский. Пс. Неясно? Пс. - это наша "известняковская" аббревиатура "писателя". Вместо: гражданин писатель Тыльняк или там досточтимый метр Силинский - просто "эй, пс.", - и идут, представьте себе, пс. за пс. сюда вот вкруг пролета: по четвергам у меня весь литературный "известняк" (известь тут ни при чем). Вы, я вижу, давненько не были в Москве; что, изменилась старуха, а?
- Да, с тысяча девятьсот пятьдесят седьмого. Если хотите, изменилась, да.
Ответ был так странен, что Стынский откачнулся на шаг:
- Извольте, но ведь у нас сейчас только...
После этого разговор продолжался, не покидая ступенек, еще минут двадцать. Последней фразой Стынского, просительно вжавшегося ладонью в ладонь Штереру, было:
- Следующий четверг жду. Нет. Нет. Непременно. Ведь это опрокидывает мозг, черт возьми. Я сам приду за вами, и "неволей иль волей", х-ха. То-то накинутся на вас пс.-ы!
Придя на свидание, взъерошенный Стынский на "я думала, вы уже не..." не ответил ни слова. "Предмет", бывший на этот раз желтоволосой поэтессой-беспредметницей, как и подобает предмету страсти, задолго обдумал туалет, реплики, сощур глаз и поцелуи. Но все пошло куда-то мимо поцелуев, и глаза пришлось не щурить, а, скорее, расширять. Стынский, фамилия которого не вызывала никогда обидных для него ассоциаций у женщин, на этот раз как-то взволнованно отсутствовал. Держа себя за петлицу, он нервно дергал пиджачный отворот, точно пробуя бросить себя куда-то вперед или вверх:
- Кажется, я встретил, страшно даже выговорить... ну да, одного из тех, о которых я клепаю свои листовки. Это непередаваемо, это нельзя ни в каких словах. Теперь я знаю, что значит очутиться на ладони у Гулливера: сожмет в пясти - и пшт. Наружно он похож на этакого мунляйтфлиттера, но...
- Послушайте, Иосиф Непрекрасный, если вы пришли к женщине, разрешившей вам tête à tête [87]...
- Tête à tête: вот именно, это было первое подлинное tête à tête в моей жизни - голова к голове, мысль о мысль. Обычно во всех этих поцелуйных свиданиях tête à tête на миллион верст.
- Неблагодарный, он же еще и привередничает. Сядьте ближе.
- Сквозь сумерки я успел разглядеть слова, но не лицо. Оно показалось мне бледным, но я все же почему-то вспомнил...
- А теперь обнимите меня за талию.
- Ах да, за Талию? а почему не за Мельпомену? И я все-таки вспомнил легенду о лице Данта, обожженном и солнцем, и пламенем адских кругов. Нет, таких, как этот, никогда не жалеют, и незачем жалеть: они ведь, все равно не замечают жалостей, клянусь моей серией и построчными пятаками! Надо спустить "пс.-ов" и... четвертовать. Мы вспрыгнем на цыпочки, да, но пусть и он нагнется, хоть раз.
XI
Еще в канун четверга Жужелеву было строжайше наказано следить за обиталищем Штерера. Стынский леденел при мысли, что "гвоздь" его вечера может как-нибудь выгвоздиться.
К девяти "известняк" стал понемногу собираться. Большая, в беленых стенах комната верхнего этажа распахнула не только дверь, но и два высоких окна, гостеприимно раскрывших створы светящимся пунктирам московских огней. Уже через полчаса над головами качался сизый дым и от уха к уху кружилачья-то вцарапывающаяся в мозг эпиграмма. За спинами гостей, плющась по стене, из-под стекла - окантованные нажимы и разбеги угля и карандаша. В углу меж сбившимися в кучу головами кувыркался каламбурным клубом последний политический анекдот. Среди московского "известняка", рассевшегося по прямоногим скамьям и табуретам, можно было натолкнуться глазом на: модного поэта с лирическим накалом в рыбьей груди; ученого-лингвиста, не размыкающего рта, о котором говорили, что он "молчит на двадцати шести языках"; знаменитого кинорежиссера, которого мысль, выжестикулировываясь, делала похожим на шестирукого Вишну; длиннолицего беллетриста, с ногами, затиснутыми в гетры, на скулах которого дергался тик, а в фразах - "так вот"; мясистый, с седыми заездами лоб маститого критика; глубокое декольте беспредметницы: круглящуюся, будто глаз на затылке, тщательно зачесанную лысину издателя; изогнутую из-под манжеты нервную кисть художника-карикатуриста. Ложечки откружили в стаканах. Лирик встал и, теребя бант над рыбьей грудью, прошепелявил:
- Меня тут просили прочесть э...
Но Стынский, шагнув на середину зала, коротким движением руки перевел глаза гостей от лирика к человеку, высокая и неподвижная спина которого вчерчивалась в темный распахнутый прямоугольник окна.
- Виноват. Сегодняшний вечер мы отдадим человеку, расправившемуся с этим словом: "сегодня". Дорогие пс.-ы, гражданин Штерер, изобретатель времяреза, расскажет нам то, что он найдет возможным рассказать о своем первом пробеге сквозь время.
В ответ на свое имя Штерер повернул лицо к собранию; он продолжал стоять там, где стоял, охватив руками выступ подоконника; из-за его плеч гляделись желтые и синие огни города. Все замолчали. Пауза. В чьем-то пустом стакане жалобно, никелевым всхлипом прозвенела ложечка. Штерер начал:
- Самая грубая схема конструкции, рассекающей время, требует специальных знаний, на которые я не могу рассчитывать здесь, среди вас. То, что изложу, будет похоже на подлинный предмет изложения не более чем (пользуясь словами Спинозы)... чем обыкновенный пес на созвездие Пса. Наука, некогда резко отделявшая время от пространства, в настоящее время соединяет их в некое единое Space-Time[88]. Вся моя задача сводилась, в сущности, к тому, чтобы пройти по дефису, отделяющему еще Time от Space, по этому мосту, брошенному над бездной из тысячелетий в тысячелетия. Если в своих работах Риман-Минковский отыскивает так называемую мировую точку в скрещении четырех координат: x+y+z+t, то я стремлюсь как бы к перекоординированию координат, скажем, так: x+t+y+z. Ведь, подымаясь сюда по ступенькам лестницы, вы вводили в пространство ступенчатость, последовательность, то есть некий признак времени; идя обратным путем, так как примысливая к понятию времени признаки пространства, мы...
В углу под росчерками угля чье-то ухо наклонилось к шепоту; из рук в руки заскользили записочки. Штерер спокойным движением от плеча к плечу оглядел аудиторию:
- Уже непонятно? Не так ли? Попробую еще проще. Время - это не цепьё секунд, проволакиваемых с зубца на зубец тяжестью часовой гири; время - это, я бы сказал, ветер секунд, бьющий по вещам и уносящий, вздувающий их, одну за другой, в ничто. Я предположил, что скорость этого ветра неравномерна. Против этого можно спорить. И я первый начал спорить с собой (мышление - это и есть спор с самим собою), но как измерить время протекания времени; для этого нужно увидеть другое время, усложнить четырехзначную формулу Римана пятым знаком t. Опять непонятно?