– Сюжетец, Томми?

– М-да… Парень любит девушку. Отец девушки не любит парня. На самом деле он даже не в курсе, что парень есть. Отец девушки сел в лужу. Гоп-гоп, появляется наш герой на белом коне, спасает отца. Отец говорит: ‹Благословляю вас, дети мои!› Парень получает девушку. Правда, здесь не очень сходится. Ну какой герой из репортёра? Давай уйдем отсюда, Лени, покатаемся. Хочу проветрить мозги.

Они набрали полные карманы сахара для Джиневры. Пьетро Дондоло сидел на козлах, напевая про себя арию из ‹Марты›; пока он кончал её, они покормили лошадь. Пьетро сказал Лени что-то по-итальянски, и они тронулись.

– Куда он нас везёт? – спросил Томми. – Хотя какое это имеет значение в такую ночь!

– Он сказал, что сегодня полнолуние и потому он повезет нас в Колизей.

Эта действительно полная луна светила сквозь каркас Колизея, освещая простой белый крест, на котором умирали христианские мученики. Лени и Томми прошли туда через главный вход, выбирая дорогу между кусками упавших колонн, плит туфа и мраморных карнизов. Огромная раковина древней арены была пустынной, лишь множество огромных колизейских кошек, живших тут же, кишели в ней. Иногда лунный свет выхватывал их глаза, и они мерцали в темноте. Крадущиеся кошачьи тени то казались почти живыми, то застывали вычерченным силуэтом на длинных, обломанных колоннах.

Лени и Томми сидели, прижавшись друг к другу, на круглой, как барабан, плите сломанной колонны, проникаясь древним спокойствием, красотой каменных глыб и силуэтов арок.

Мягко и выразительно Лени начала говорить:

– Здесь, в центре, находится ложе, на котором возлежал император. С этого ложа свисало большое пурпурное покрывало. Патриции и сенаторы сидели согласно своему рангу. На маленькой галерее, выше, сидели куртизанки. Плебс, простой народ, сидел там, на самом верху.

– И мальчишки на галёрке,- прервал Томми.

– Наверно, и тогда у простого парня было не больше шансов заполучить местечко около ринга, чем у нашего какого-нибудь Джонни во время матча.

– В дни, когда палило солнце или лил дождь, поднимали огромный разноцветный тент, который, как крыша, покрывал всю арену.

Томми хмыкнул.

– А мы народ цивилизованный. Мы не мешаем нашим зрителям мокнуть под дождем на стадионах отечества.

– В те времена, – продолжала Лени. – можно было напускать воду и покрывать ею всю арену, чтобы устраивать морские бои, которыми очень увлекался император. Ты видел углубления в другом конце? Во времена Тита пол был на несколько уровней ниже этого. Мы сидим в пыли двадцати веков.

– Я видел эти углубления. Знаешь, что они мне напомнили? Фундамент парка на Мэдисон-сквер, там тоже арена цирка. Дорожки для зверей, клетки, раздевалки. Так никто и не знает, какими были здешние зрелища, правда, Лени? Вот ложе императора. Здесь сидели важные чины, там – девицы. Здесь свисал тент. Мужчины дрались оружием и врукопашную. Дикие звери разрывали на куски христиан, рабов, осуждённых на смерть. И всё.

Лени вздохнула.

– Это всё так давно умерло, Томми. Надо очень внимательно читать надписи, высеченные на камнях.

Внезапно Томми соскочил с колонны и шагнул внутрь арены. Её пол был белым в лунном свете, и седая прядь в волосах Томми казалась слитком серебра. Он широко раскрыл руки, сжал кулаки и воскликнул:

– Да это вовсе не мертво, Лени! Разве ты не чувствуешь? Все эти люди. Здесь были люди. Тысячи людей. Живые. Что такое две тысячи лет? Они должны были походить на нас. Тут с ума сойдёшь, Лени. Я хочу их увидеть. Я хочу оживить это место.

Он внезапно остановился, засунул руки глубоко в карманы и начал вышагивать по арене, а темные тени кошек отступали в более густую тень. Наконец он заговорил снова:

– Не может быть, чтобы зрелища тех дней сильно отличались от олимпийских игр, или игр между командами Гарварда и Йейла. Толпы людей рвутся к зрелищу, толкотня, гомон. Если хорошо прислушаться, можно услышать шарканье тысяч сандалий по проходам, возбуждённый гул и говор толпы. Можно уловить обрывки разговоров. Они, вероятно, говорили на римском жаргоне, как мы в таких случаях: ‹Кто там сегодня? Что-нибудь новенькое? Я забил себе местечко на третьем ярусе. У них новый парень с севера; говорят, отличный малый, здорово дерётся, за ‹синих› выступает. А правда, Деций, или как его там, не в форме? Ни фига не тренируется. А всё равно молоток парень. Слыхал я, что гвоздь программы они держат в секрете. Это мне по блату сказали. Мой приятель, он знает того типа, который тренирует гладиаторов. Несколько монет на этого Друса я поставлю. Он свой в доску. Те ребята ещё не решили›. А кругом толкаются, потеют, смеются.

Лени тоже встала, лицо её было бледным от белого шара полной луны, висевшей прямо над чёрной раковиной старой арены, рот раскрыт. Она скорее чувствовала, чем понимала, то, о чём говорил Томми.

– О, Томми, пожалуйста, продолжай.

– Плуты, мошенники, картёжники, воришки, актеры, писатели, просто любители повеселиться, парни со своими куколками, разодетыми в пух и прах – я видел их раскрашенные мумии в музеях,- важные гангстеры, адвокаты. Рим тогда кишел адвокатами, политиканами и просто чернью. Слушай, кое-что можно узнать по номерам над входами. Если там есть номера, значит, у них были билеты…

– Да, да, Томми! Наверно, костяные.

– Тогда у них были билетеры, швейцары, распорядители. Наверняка у них даже программки были.

Томми улыбнулся и хмыкнул.

– Разве ты не видишь? Вот продавцы программ – они стоят под арками, у подъездов и лестниц и выкрикивают: ‹Покупайте программы! Здесь имена гладиаторов!›

Томми откинул голову, обвел взглядом амфитеатр от начала до входных аркад.

– А жратва и продавцы? Не может быть, чтобы болельщики не хотели пожрать. Интересно, что было у римлян вместо наших сосисок, пива, орехов и шипучки?

– Наверное, мясо на палочках,- сказала Лени.

– Орали, как и наши продавцы: ‹Горячее мясо, горячее мясо!›

– А вино! – прервала его Лени, задыхаясь. – Торговцы вином. Они носили его в мехах…

– Красное и белое вино. И разве они не привозили снег с гор для этого вина? ‹Холодное вино! Холодное вино! Пейте холодное вино – десять монет стакан! Вам сладкого или кислого, сэр?› Шум, крик, гам; люди на галёрке топают ногами, чтобы скорее начинали. Продавцы сувениров орут:

‹Выбирайте свой любимый цвет! Синий или белый!› Белые и синие ленты на рукавах торговцев: ‹За кого болеете? На кого ставите?›

– О, и маленькие глиняные фигурки богов, – выдохнула Лени, – на счастье.

– Конечно. И статуэтки любимых гладиаторов – их можно носить как сувенир или даже приколоть к тунике. Вот у нас, когда едут на состязания, спортивные парни прикалывают к курткам маленьких бульдогов или мулов.

– А девушки продают гирлянды цветов. Их бросят к ногам победителей,- сказала Лени.

– Вот они стоят, в темных волосах яркие цветы, в руках букеты…

Томми обнял Лени за плечи и указал на огромный пол арены.

– А ведь это надо было подготовить, так? Убрать такую махину к выступлениям! Вот тебе и обслуживающий персонал – рабы, конечно. Они размечают площадки боя, ставят подставки, готовят ящики с песком, чтобы засыпать кровь. Присутствуют и должностные лица, судьи, рефери, церемониймейстеры с жутко напыщенным видом, точно наши чинуши в твёрдых котелках. Чиновники всюду одинаковы. И вот толпа рассасывается по своим местам. Люди ходят из ложи в ложу, смеются, заключают пари. С галерки раздается оглушительный свист – на сцене появляются гладиаторы, проверяют подставки и смотрят, где солнце. При жеребьёвке кому-то повезет, и он встанет к нему спиной. Человек, наверно, свистит с тех пор, как появился на свет.

– А можешь ты себе представить, что делается внизу? Борцы разминаются, надевают бандажи, выслушивают последние советы, подпрыгивают, приседают, чтобы разогреться. Это делает каждый боксёр с тех пор, как существует бокс. Они бьют в воздух, пыхтят, свистят, а внизу, в подземной тюрьме, пленники стоят на коленях и тихо молятся. И вдруг среди шума толпы и криков продавцов из глубины раздаётся нетерпеливый рёв зверей, как у нас в цирке, когда внезапно наступает затишье и слышно, как рычат львы за сценой.