МУНДИР С ПОГОНАМИ,
ИЛИ
ЕЩЕ РАЗ О ВОИНСКИХ ТРАДИЦИЯХ
Однажды, много лет спустя после войны, мой друг грузинский поэт Карло Каладзе рассказал мне, как Петр Павленко, будучи на Кавказском фронте, заехал к нему в Тбилиси. Хозяин хотя и не имел воинского звания, но как писатель ездил в командировку к передовым линиям и только недавно вернулся домой. Горячее дыхание фронта доносилось сюда, обжигая и будоража.
Теперь они стояли, рассматривая обыкновенную географическую карту, стараясь представить себе дальнейший ход военных действий. Солнце било прямой наводкой по улице Мачабели. Над городом плыла жара.
— Ну, и что же нам мешает закурить? — спросил Павленко, уже давно разминая пальцами папиросу, и сам ответил: — Нет спичек!
— Гульда, пойди на кухню и принеси дяде спички, — сказал Каладзе сыну, восьмилетнему смуглому красавцу с коричневыми жучками, бегающими в глазах. Мальчик глядел то на карту, стараясь протиснуться между взрослыми, то на китель Павленко, украшенный орденами.
— Я хочу смотреть карту, — ответил Гульда.
— Дядя — наш гость, ты должен быть любезным хозяином, — увещевал отец сына и даже рассердился. — Ты грузин или нет?
— Я грузин, — без колебаний ответил Гульда и не без резона добавил: — Но почему я должен идти на кухню?
— Грузин делает все, чтобы гостю было приятно, — попытался отец накоротке сформулировать кодекс гостеприимства.
Мальчик задумался и после паузы сказал:
— Папа, ты тоже грузин, почему ты не идешь на кухню за спичками?
Каладзе даже опешил от этой сокрушительной логики и уже хотел наказать сына за дерзость. Но Павленко вдруг снял с себя китель с новенькими, недавно пришитыми погонами и орденами, надел его на Гульду.
— На тебе военная форма, Гульда, ты теперь военный человек.
— Да, я военный человек, — подтвердил мальчик, путаясь в кителе, как в длиннополой шинели.
— Ну так вот, слушай мою команду! Полуоборот напра-во, на кухню за спичками — ша-аа-гом марш!
И случилось чудо: маленький Гульда с силой приложил руку к виску, подобрал полы кителя и замаршировал на кухню.
— Вот что такое форма, — обратился Павленко к Каладзе. — Без нее как-то неудобно и содержанию, а ведь это всего лишь китель с погонами. А если бы мундир, ты представляешь себе...
Павленко был тогда полковым комиссаром. 13 августа 1943 года он писал Николаю Тихонову:
«С середины октября я в Грозном, на Тереке, в Орджоникидзе, на Ставрополыцине, в Пятигорске, а с февраля на Черноморье, у Новороссийска, у Краснодара... Видел я довольно много, начиная с прошлогодней Керчи, из которой уходил на покрышке через пролив, и кончая весенним освобождением Северного Кавказа».
...Гульда не стал военным. Грузия — и не только она — признала его талант скульптора. Мы с ним приятельствовали. Он был самым гостеприимным человеком из всех, кого я когда-либо встречал в жизни. Он рано умер. Давно нет на земле Павленко. А рассказ Карло Каладзе оживил их обоих. Я узнал упрямство и независимость Гульды, оно не оставило его и и зрелости. Услышал интонации милого моего друга Павленко, ощутил его сложнозанимательную натуру, редкую по органическому сочетанию шутливого с серьезным. А суть рассказа побудила меня вспомнить прошлое, вернуться к одной давней теме...
Сорок первый год. Поздно ночью, закончив текущие дела, читаю сборник военных афоризмов:
«Обнаженные мечи всего ярче сверкают в блеске эполет». Ох, что-то совсем не то. Из этой старинной военной пословицы так и выступает лексический дух явления, точно названного академиком Д. Лихачевым «повышенной церемониальностью феодализма». Нет, все это нужно отбросить... Я исподволь собираю материал для статей о воинских традициях. Не знаю, пригодится ли он мне для работы, но бесконечно интересно рыться в старых книгах, и этому занятию я посвящаю клочки времени, оторванные от сна и отдыха.
Поистине назабываемый сорок первый год. Сколь многое вместили его грозные дни! Страхи и надежды, радость и отчаяние, уныние и вера — постоянные спутники человека. Эти чувства возникают в сотнях, тысячах оттенков, и каждый из них действует в сознании и сердце с разной степенью эмоциональной температуры.
Страх бывает безотчетным, паническим или поддающимся воздействию рассудка. Уныние может быть мимолетным, как налетевший внезапно шквалистый ветер, — глядишь, уже сияет безоблачный день, или долгим, казалось бы, беспросветным, словно обложной дождь, когда все вокруг затянуто грязно-серой пеленой.
Радость случается нечаянной — в чем дело, сразу не поймешь, или долгожданной, взлелеянной мечтой и ожиданием.
Одни чувства текут вяло, как в замедленной киносъемке, другие скачут без оглядки — хотел насладиться ощущением, и вот его уже нет, оно исчезло, растворилось в неведомом пространстве.
Сорок первый год подхлестнул, обострил до крайности все чувства людей. На войне, с ее тяжким трудом и неизбежными потерями, люди все-таки не ходят опустив головы. Смятение, уныние обрадовало бы только противника. Люди воевали, трудились. И на фронте возникали дружеские узы, вспыхивала любовь. Каждое мгновенье таило в себе угрозу, и хрупкое счастье влюбленных длилось иногда лишь до первого боя. Но жизнь продолжалась. Выпадали и на фронте часы и дни передышки.
Все это я к тому, что оставалось и в действующей армии время для раздумий о жизни, о прошлом и будущем. Настоящее шло рядом — оно было жестким и ясным. Нужно было одолеть врага. Будущее представлялось в образе Победы — и никак иначе. А прошлое — исход гражданской войны и слава русского оружия в справедливых войнах — укрепляло веру в торжество над противником.
О прошлом напоминала история, сама земля, сельские погосты, городские мемориалы, памятник тысячелетия России в Новгороде, монументы Бородинского поля, часовня в честь русских гренадеров, павших под Пленной...
Во фронтовых командировках, после бесед о самом важном — действиях на передовой, вчерашнем опыте, сегодняшнем бое, о множестве слагаемых, образующих понятие «переднего края», — почти всегда заходила речь о боевых традициях.
Эта тема но была отвлеченной. Она вытекала из проблем воинской дисциплины и воинского воспитания. Армия нового типа но могла игнорировать опыт, накопленный строительством вооруженных сил разных времен и народов.
Идеологические основы царской армии были сломаны и обращены в прах Октябрьской революцией. Вместе с ними Красная Армия отвергла и все старые формы внутренней жизни войск. Тогда не было времени тщательно классифицировать степень пригодности каждой из них для нового военного организма, еще не виданного в истории. Армейские уставы создавались в боях. Революция диктовала стратегию и тактику. Морскую крепость штурмовали с суши. Конница в неслыханном масштабе действовала самостоятельно. Пулеметная тачанка вновь вернула на поле боя бурный маневр, а слово «братишка» звучало куда более почетно, чем «ваше превосходительство».
С течением времени наша армия взяла на вооружение многое из того, что было выработано в прошлом и зафиксировано на страницах военной истории.
Основой советской военной доктрины стало учение Ленина о войне и армии. Появились военно-теоретические работы Фрунзе, Триандофилова, Тухачевского. Старым канонам был дан иной толк. Былые открытия получили иное продолжение. Революционная теория оплодотворяла зерна старой практики, выращивала из них новые плоды, создавала никогда ранее не существовавшие формы армейской жизни.
Помню, как с генералом Лизюковым, командиром знаменитой Пролетарской дивизии (до войны она ходила на московских парадах со штыками наперевес), мы говорили о парадной форме советских войск в будущем. Он хотел видеть на ней отблеск гражданской войны — гимнастерки с красными «разговорами» поперек груди, островерхие буденновские шлемы.