Он не знал, что высшие чины армии вскормлены не доброй римской волчицей, заменившей мать Ромулу и Рему — легендарным основателям «вечного города», но самим Муссолини, его безумными идеями воинственной геополитики. Его фанфаронством и его трусостью.

Ревелли дорого заплатил за новое ослепление. Он не знал, конечно, потаенных и пустых планов дуче. Еще в самом начале войны Муссолини изрек: скоро все будет кончено, и мне нужно несколько тысяч убитых, чтобы сидеть за столом мирной конференции на стороне победителей.

Таким образом, гибель Ревелли и его товарищей планировалась еще до того, как их погрузили в эшелоны. Фашистскому диктатору нужны были их трупы.

Дуче считал: полный разгром Советского Союза займет не более десяти недель, и хотел поспеть к пиршественному столу победителей. Но дуче, в свою очередь, не знал, что на одном из дипломатических «междусобойчиков» нацистский министр Руст, перебрав шампанского, подмигнул итальянскому министру Боттаи и пробормотал: «Покончив с Россией, фюрер возьмется и за Италию. Наступит ваш час, уж я-то знаю, что говорю».

Тем временем пришло отрезвление. Уже 25 марта 1943 года Муссолини писал Гитлеру: «Я убежден, что Россию уничтожить невозможно». 10 июля этого года союзники высадились в Сицилии. 25 июля — низвержение дуче. 3 сентября Италия подписывает акт о капитуляции, через пять дней гитлеровцы оккупируют страну.

Таков календарь событий, на фоне которых я слышу голос Ревелли, его рассказ.

— Пятидневный тренировочный марш был нашей подготовкой к походу в Россию. Мы обладали несложным альпийским снаряжением — ну, знаете, альпенштоки, веревки, клинья, и прочее, но обувь...

На параде в Турине мы шли перед королем церемониальным шагом, с силой молотя по граниту площади, а вслед мусорщики заметали гвозди, сыпавшиеся из солдатских башмаков: армейские ботинки подбиты у нас ровно семьюдесятью восемью гвоздями. Мы двинулись на Россию, обмундированные так же, как итальянские части, что воевали в Африке, Греции и Албании.

Газеты и фашистские функционеры вели странноватую пропаганду. Они говорили: «Мы доедем до России, и война будет кончена. Немцы уже на Эльбрусе. Мы вместе с ними спустимся к морю, сядем на корабли, поплывем в Африку, там мы обнимем наших братьев. Это будет как туристская прогулка». Мое офицерское достоинство оскорбляла эта программа увеселительного круиза. Война есть война, и я не хотел чувствовать себя экскурсантом. Зачем нам сулят такое?..

Дивизия «Тридентина» дислоцировалась возле Риволи, в трех километрах от Коллэньо, откуда поезд отошел в темноте. Пробираясь по вагону к своему месту, я услышал, как незнакомый офицер бросил кому-то: «Спешим! Дуче боится опоздать. Запахло жареной курицей добычи».

Я прошел тускло освещенный вагон, не останавливаясь, но больно ощутил свою незащищенность, теперь я бы сказал: общественную наивность. Короткая реплика отдернула вдруг краешек некоей завесы, а там таилось нечто такое, чего я совсем не знал об истинных целях этой войны, а может быть, и не хотел знать в ту пору. Я твердо верил: мы идем в Россию, чтобы избавить ее нищий народ от страшного коммунизма, угрожающего разорением всему миру, это миссия цивилизаторов. И я — в их числе.

Ночью в солдатском вагоне раздалось хоровое пение. У меня забегали по спине мурашки. Я услышал запрещенную военную песню — «Бандьера нэра» — «Черный флаг». Ее пели еще в первую мировую войну. Это было в период тяжелых позиционных боев в районе горы Грацца. Когда итальянские части шли через мост Бассано к передовым линиям, они пели эту песню. Я не знаю, родилась ли она именно в то дни, но в ней прозвучало географическое название, вошедшее в нашу историю той далекой войны. Она возникла как траур альпийцев, идущих в безнадежный для них бой.

В училище я слышал про современное обновление этой песни. В Греции дралась альпийская дивизия «Джулия». Три раза она была разгромлена, три раза выводили ее на переформирование и три раза снова посылали в огонь. И для этой дивизии «Черный флаг» стал родной песней, только солдаты изменили первую строчку, мост Бассано стал мостом Ператти — он находится на границе между Албанией и Грецией.

Когда в Моденском училище кто-то из курсантов полушутя вполголоса, как дань военному фольклору, затянул эту песню, на него дружно шикнули будущие офицеры. Мне объяснили: «Черный флаг» — пораженческая песня. Она запрещена самим Муссолини. Теперь ее пели солдаты-альпийцы «Тридентины» хором. Эшелон мчался в ночи и пел:

Сидя передо мной, Ревелли тихонько напевал. В вечерних сумерках его загадочно скошенное лицо казалось мне призрачным, будто выплыло оно из глубины минувших дней, чтобы растревожить этот день видениями прошлого здесь, в Турине, где когда-то в обвалах парадного марша дефилировала дивизия «Тридентина», отправляясь к своему траурному флагу в снега моей страны.

Ревелли пел, переходил на речитатив, слова возникали тяжело и отрывисто, но горькая мелодия пробивалась в его внезапно охрипшем голосе и звучала трагически. Я готов был поклясться: мне уже знаком этот похоронный мотив. Да, конечно, я слышал его из уст Джованни Джерманетто. Два итальянца разной судьбы, несхожих жизненных дорог соединились в этой песне, в драматическом воспоминании об участи альпийских стрелков, обманутых и преданных зачинщиками чуждых народам войн.

По в ту ночь, среди грохота мчащегося на Восток и поющего себе отходную эшелона, Ревелли сидел с солдатами своей роты, стиснув зубы, — он не мог принудить их к молчанию: хору не закроешь рот, да и не хотел он этого. В сильной и тревожной песне, как из череды годов, открывалась ему истинная правда военных летописей. На их страницах блестящие парады и условные учения существовали отдельно от несчастных боев и непоправимых поражений, и сквозь изысканность батальных гравюр проступали ржавые пятна пота и крови. Только рассвет вывел молодого лейтенанта-фашиста из тяжелых раздумий, но он еще и не подозревал, что ждет его во внешнем мире и в собственном сердце.

— Утром эшелон пришел в Милан. На вокзале жены фашистских чиновников поили нас ледяной водой, раздавали медальоны с изображением мадонны и совали в руки открытки благодарности с готовым текстом, требуя подписей под ними, — тыл нуждался в таком эпистолярном заряде бодрости, исходящем от будущих фронтовиков.

Австрия... Германия... Прекрасные пейзажи, большие вокзалы. У солдат в эшелоне еще не иссякли запасы провизии, взятой из дома. Белый свет рассеял ночные терзания. Сияло солнце, улыбались девушки на полустанках.

Но в Польше уже ничто не радовало. Мы видели последствия военного смерча, обрушившегося на страну. Варшава разбита. Черный дым заволакивал пространство. И — раненые, раненые во встречных поездах. Люди, просящие хлеба, и первые беспризорные дети — маленькие оборвыши протягивают пустые сумки.

Нас потрясла жестокость, с какой эсэсовцы относились к местным жителям, детям. Пинками они отбрасывали малышей от нашего эшелона, волокли куда-то в сторону, подгоняя прикладами автоматов. При этом насмешливые взгляды и обидные реплики по адресу итальянских солдат. Конечно, не все наши знали немецкий язык, по красноречие эсэсовских жестов и ухмылок было понятно каждому. А выкрик немолодого немецкого офицера, увидевшего, как наш альпиец бросил кусок хлеба мальчишке: «Вот они, итальяшки, им самим нужно подавать милостыню!» — облетел весь эшелон.

Я слушал Ревелли и непроизвольно вспомнил фразу из ответа пленного немецкого солдата на допросе: «С помощью этих итальянцев мы войны не выиграем, а проиграть ее мы и сами сумеем». Эта характеристика относилась уже к периоду боев, но Ревелли, как видно, стал разбираться в союзниках еще по дороге к фронту.