Внизу, на самом дне поймы, что-то начинало светлеть – то ли вода, то ли разгорелся большой костер. После затянувшегося молчания Автономов сказал:

– Иногда я завидую тебе. Вот и однолетки мы с тобой, и водку я умею пить, пожалуй, лучше тебя, а на что-нибудь другое, кроме плотины, у меня уже не хватает сил. Ни на то, чтобы возиться с Коптевыми и Молчановыми, ни на что другое. Я способен делать только одно дело. Вот оно. – Он снова очертил папиросой дугу в воздухе. – Ну, а все остальное… – Не договорив, он встал, стряхивая ладонями с одежды песок.

Снова зашуршало у них под ногами. Автономов придержал Грекова за рукав.

– Третий год мы вместе, а все также трудно мне с тобой. И больше всего трудно потому, что не можешь ты, чтобы не посыпать душу солью. Есть в тебе какое-то непостижимое упорство: измором берешь. – Он признался: – Особенно последнее время устал я от тебя. Чем ближе конец стройки, тем больше тебя стали интересовать не столько плотина или ГРЭС, сколько дальнейшая судьба спецконтингента. Да-да, вы с Цымловым как белены объелись. С ним с одним я бы, конечно, справился, а с вами двумя… – Неожиданно Автономов предложил: – Знаешь, поезжай-ка ты теперь в отпуск: Тебе ведь тоже пора за три года хоть раз отдохнуть. Хочешь, я с тобой и Валентину Ивановну отпущу? Махнете вместе куда-нибудь на пляжи Ялты или Сочи. – Не выпуская рукав Грекова, он заглядывал в его лицо такими глазами, что тот невольно рассмеялся:

– Спасибо, Юрий Александрович, за заботу о моем здоровье, но позволь мне воспользоваться этим предложением после окончания стройки. Отдыхать будем вместе. Теперь уже недолго ждать.

– Ну, как знаешь, – устало сказал Автономов. – Но, как я уже сказал, для меня теперь забота номер один – плотина. И ты мне своими вечными вопросами душу не трави. Кроме этой заботы, как ты знаешь, у меня ничего больше нет. Ты вот сейчас придешь домой, у тебя жена, дочь и, говорят, приехал к тебе сын?

– Приехал.

– Значит, вся семья в сборе? Ну и хорошо. А я сейчас приду домой и опять – один. У меня, как ты знаешь, уже двадцать лет, после того как погибла под электричкой Шура, никого, кроме дочери, нет. Мог бы, конечно, за это время и жениться, и жену, конечно, нашел бы себе не хуже той же королевы красоты Черновой, а вот мать для дочери – это вопрос. Вот жду ее на каникулы, и потом она опять уедет. Она уже совсем отделилась от меня, с тех пор как уехала доучиваться музыке в Москву. И эта плотина для меня все, – угрожающие нотки зазвучали у него в голосе, как будто кто-то намеревался отобрать у него его плотину. – Ты вот сейчас придешь домой и скажешь жене: «Валя, Валюша», – а я сниму трубку и скажу: «Бетон и монтаж». И ничего другого я теперь не хочу знать.

Предрассветная мгла впереди, голубела, из нее все отчетливее проступали башни кранов. Но все линии еще были расплывчаты, а лязг и грохот то ли смягчен Заполнявшей пойму водой разливающегося по степи нового моря, то ли приглушен туманом.

У входа на эстакаду они расстались.

31

Греков уже пошел было домой, чтобы после бессонной ночи поспать хотя бы три-четыре часа, но его окликнули:

– Василий Гаврилович! Товарищ Греков!

Оглядываясь, он никого поблизости не увидел и уже хотел было согласиться с тем, что ему почудилось.

– Да это же я. Взгляните наверх.

Лишь после этого подняв голову, Греков увидел над собой ковбойскую рубашку Федора Сорокина, который спускался по железной лесенке с крана.

– Вас-то мне и нужно, – спрыгивая с послед-V ней ступеньки, заявил Федор.

Греков с завистью проводил глазами Автономова, который все дальше спускался с откоса к поселку. Шел он чуть откинув корпус, походка у него была все такая же, как всегда, уверенная.

– Ты кто, Федор, крановщик или секретарь комитета комсомола? – не очень ласково спросил Греков, зная, что отделаться от него теперь будет не так-то просто.

Федор тоже ответил с подчеркнутой официальностью:

– Секретарь комитета комсомола, товарищ начальник политотдела, иногда приходится быть и крановщиком, и бетонщиком, и монтажником.

– И в три часа ночи?

– И в три ночи.

– Ты к Игорю Матвееву лазил на кран? – взяв его за плечо и отводя с рельсов, спросил Греков.

Федор вывернул свое плечо из-под его руки.

– Матвеев и без меня обойдется. У него все в ажуре.

– А к кому же?

– К Звереву, – сухо сказал Федор. – Я ему там, – он повел подбородком вверх, – такую баню закатил, что он теперь сидит мокрый как мышь. И этого для него еще мало – вляпался в эту историю…

– В какую историю?

Федор недоверчиво посмотрел на Грекова.

– В политотдел еще не простучали?

– Никто не стучал.

Федор вздохнул с явным облегчением.

– Значит, ей все-таки удалось уговорить Гамзина.

– При чем здесь Гамзин?

– Вы же знаете, что он не может Черновой ни в чем отказать. Втюрился в нее, плешивый дурак.

– Он все-таки начальник центрального района стройки.

– В том-то и беда. А мне теперь расхлебывать. Вот я и попросил Чернову повлиять на него, чтобы он не давал этой записке хода. Она, конечно, по своей гордыне сперва отказалась, но. я решил подключить Игоря.

Греков пригрозил:

– Если ты не прекратишь перескакивать с одного на другое, я не буду слушать и уйду. Сперва говорил о Вадиме, потом о какой-то записке, теперь о Черновой, Игоре и Гамзине.

– Так она же и попала прямо к нему! – вибрирующим голосом вскричал Федор. – После того как этот пахан потерся около Вадима, записка исчезла у него из кармана и очутилась у Гамзина.

– Ну вот, теперь еще появился какой-то пахан. Вот что, иди поспи, и мне надо час-другой вздремнуть, а потом придешь в политотдел и…

Увидев, что Греков уже поворачивается, чтобы уйти, Федор Сорокин взмолился:

– Нет, Василий Гаврилович, это откладывать нельзя. После того как все завертится, уже поздно будет. – Теперь уже он взял Грекова за локоть и отвел от рельсов, по которым двигался с бетонного завода мотопоезд с бадьями, заполненными жидким бетоном. – Вы же сами ходили к Автономову, чтобы Молчанова перевели в центральный район.

– Ты, Федор, уже и в политотдел прямой провод дотянул. Я еще до Солодовой доберусь. Я знаю, что с твоего ведома Чернова ходила к Автономову.

– Нет, Василий Гаврилович, это ей самой взбрело, но я, конечно, знал, – горячо сказал Федор. – А вот то, что Вадим взялся передать записку Молчанова его невесте, к сожалению, от меня скрыли. И за это я еще вытащу Вадима на комитет. Конечно, записка безобидная, но факт налицо. Явное нарушение закона. А пахан, должно быть, подстерег, как Молчанов с Вадимом договаривались в прорабской во время пересмены, и записка оказалась у него. От него и перекочевала к Гамзину. – Опережая вопрос Грекова, он поспешил пояснить: – Этот ларчик с секретом. Пахан теперь считает, что Молчанов опять у него на поводке. Еще неизвестно, как ему удалось перевестись из правобережного в центральный район, и теперь он там всех ЗК к рукам прибирает. Вы уже должны были приметить его. Мозглявенький такой.

– Краснолицый?

– Вот-вот, – Федор вздохнул. – Щелчком можно сбить, а он всех ЗК подмял. За исключением Молчанова. Вот он и решил поводок натянуть. К Гамзину сумел без мыла влезть, и тот даже расконвоировал его. Даже в дом к Клепиковой наладил посылать, нарубить дров, и вообще для помощи по хозяйству. Но может быть, здесь и случайность, – тут же отрекся от своих подозрений Федор.

Греков кивнул:

– Продолжай.

29

– А теперь он как вор в авторитете начал мстить Молчанову за то, что он настраивает ЗК не подчиняться решению сходки.

– Что за решение?

– Чтобы, как всегда, шестерке, выделенной сходкой, отдавать долю заработка. У них там, Василии Гаврилович, свой банк. Из-за этого между паханом и Молчановым и пошла вражда. А когда-то, еще в тайге, Молчанов у него правой рукой был. Но, кажется, мы и на этого пахана уздечку найдем, хоть и намекнул он мне, что на дурную голову иногда падает дурной кирпич. – Федор презрительно фыркнул. – У нас на эстакаде всё десятники и учетчики – комсомольцы, они не позволят этой шестерке золотую шерстку стричь.