И вот однажды, отобедав в княжеском доме, царь со всеми окрестными дворянами отправился к скале посмотреть на замок. Одни из сопровождавших царя говорили, что в нем должны быть огромные богатства, стерегомые злыми духами, другие,– что там жилище какой-нибудь волшебницы-феи, и все одинаково досадовали на то, что лестница еще не была готова. “Я обещаю,– сказал тогда царь, обратившись к присутствовавшим здесь гостям,– второе место в моем царстве тому, кто теперь же, не ожидая окончания лестницы, станет на зубцах этого замка, а мой верный слуга, князь Мурашидзе, убедившись в мужестве того, кто исполнит мое повеление, соглашается выдать за него свою красавицу дочь”. Громкий гул одобрения пронесся в толпе молодых имеретинских дворян. Награда стоила подвига.

А Соломе, дочь князя Мурашидзе, с глазами, полными слез, бледная и трепещущая, сидела на балконе родительского дома.

“Жизнь жизни моей,– говорил ей, со страстной негой в голосе, красивый и стройный юноша,– твой отец неумолим к нам, он безжалостно хочет расторгнуть сердца наши, но утешься, сама судьба посылает мне случай или получить твою руку, или умереть за тебя”.

И с этим словом он бросился к лестнице, где уже соперничали многие честолюбцы. Все достигали без труда последней ступени лестницы, но когда приходилось хвататься за острый конец скалы, чтобы взобраться дальше на вершину, мужество и смелость многих ослабевали перед ужасом бездны, отверзавшейся под их ногами.

“Увы! Этот день,– говорит предание,– начавшийся шумным весельем, должен был иметь печальный конец”.

Внезапно почернело небо, и солнце спряталось за грозными тучами, мчавшимися с запада. Смельчаки прижались к углу скалы и, казалось, окаменели. Но трое из них продолжали взбираться. Еще несколько усилий – и цель будет достигнута. Но буря с грохотом -уже волновала вершины деревьев, и огненные зигзаги молний, разрезая черные тучи, грозили бедой. И вот, когда молодой азнаур, избранник сердца Соломе, достиг вершины скалы, крик ужаса охватил толпу: скала дрогнула, тяжелые тучи разверзлись целым снопом яркого пламени, и при зловещем отблеске, озарившем долину, страшный порыв вихря сорвал и бросил в пропасть и победителя и двух его соперников.

Бурная, грозная ночь спустилась на землю. Толпа, пораженная ужасом, искала убежища в соседних деревушках, и долина, которую за несколько часов перед тем оглашали веселые голоса певцов и звуки бубнов, опустела.

Тела несчастных жертв найдены были на следующее утро на берегу ручья, и царь Давид в память страшного события приказал поставить на том месте часовню во имя Богоматери.

Предание прибавляет, что Соломе не пережила своего избранника, и прах ее покоится под одним камнем с тем, без которого жизнь стала для нее невыносимым бременем. Могила их существует и поныне. Фиговые деревья закрывают вход в тесную пещеру, и дневной свет едва проникает в нее сквозь густую, разросшуюся листву; надгробный камень врос в землю, но на нем ясно виднеется еще изображение двух соединенных рук и двух сердец, разделенных крестом – символом страдания.

При самом слиянии двух рек, Хопи и Цивы, и теперь еще можно видеть остатки древних руин, густо заросших травой. Ни один человек в Мингрелии, как бы стар он ни был, не может сказать, в какое время на месте этих развалин стояла большая и крепкая башня, жилище удальцов, стороживших, под надзором старого князя Джаяна, Мингрелию от набегов турок. Отцы и деды нынешнего поколения не помнят этого славного и грозного времени тройских подвигов и беспрерывных битв, когда храбрее была молодежь, крепче и бодрее смотрели старики, винтовки и пистолеты вернее били в цель и острее оттачивались дорогие дедовские шашки, когда сильнее бились сердца смелых юношей при виде чудных красавиц, каких теперь уже не найти в Мингрелии.

Но всех красивее и стройнее была дочь князя Джаяна, молодая княжна Менике. И не найти бы ей никого достойного своей красоты между мингрельскими юношами, если бы не жил на свете в то же самое время удалой Ростом Дидебулидзе. Молва о его красоте шла по целому краю. Ни для кого во всей Мингрелии, Имеретии и Гурии не шились такие узенькие и маленькие чувяки, как для Ростом а, и никому искусные руки не ткали такого белого сукна на чоху, какое выделывали ему старуха мать и молодые сестры.

Но щегольство не занимало Ростома. Первому встречному он отдал бы и красивую чоху, и расшитые шелком свои ноговицы, и высокий абхазский папах, но не отдал бы он ни за что на свете лишь старой, окованной серебром и с ликом Пресвятой Богородицы своей дедовской шашки, которой он рубил пополам самую лучшую убыхскую бурку, как простое дерево, да еще своей длинной винтовки, которой убивал ястреба влет, как только мог завидеть его глаз в далекой синеве неба.

Пришла наконец и Ростому очередь ехать в башню Джаяна сторожить от турок родную Мингрелию. Бодро и весело идет конь, побрякивая серебряной уздечкой, красиво сидит Ростом на красном сафьяновом седле, упираясь сильной ногой в тяжелое черкесское стремя. И вот на повороте лесной дороги встретился ему чей-то княжеский поезд. Впереди осторожно ступает добрый гордой иноходец; хитрыми узорами вышит седельный чепрак, покрывающий коня почти до колен; из ярких шелков сплетены поводья узды, обвешанной серебром и кистями; в широких турецких стременах с золотой насечкой спрятались маленькие ножки, обутые в красные сафьянные с серебром башмачки. То едет княжна Менике к отцу своему, храброму князю Джаяну, чтобы нежными ласками заставить его, хотя на короткое время, позабыть тяжесть боевой пограничной жизни.

То была для Ростома роковая встреча.

Много прошло дней с тех пор, как княжна Менике приехала к отцу, давно бы пора ей и возвратиться домой, но любовь, как крепкая цепь, приковала ее к сторожевой башне. Жаль ей смотреть на грусть и тоску бедного юноши, и вот она назначает ему свидание. Наступила роковая для Мингрелии ночь. Очередь стоять на страже была за Ростомом, но он все забыл: и спокойствие родины, и безопасность товарищей, которые, доверившись его охране, крепко спали в далеких покоях башни, развесив по стенам заветное оружие. Пробила полночь – урочный час свидания, и Ростом покинул свой пост; он снял с себя длинную винтовку и шашку с ликом Пресвятой Богородицы, чтобы не выдало его неловко брякнувшее оружие, и, как ночной тать, осторожными шагами стал пробираться к покоям княжны.

А во мраке темной, ненастной ночи тихо ползут со взморья одна за другою турецкие кочермы, и чем дальше, тем их больше, и вот они уже у самой подошвы сторожевой башни. Еще время не ушло для Ростома. Он может поднять тревогу метким выстрелом в передовой баркас, разбудить защитников башни, отстоять родную страну от разорения, а вместе с тем, быть может, спасти от тяжкого плена старуху мать и молодых сестер. Но Ростома нет, и даже смутное предчувствие не говорит ему о страшной опасности.

И вдруг засверкали огни ружейных выстрелов, испуганные, сонные мингрельцы бросились почти безоружные под острые ятаганы турок, и кровь полилась рекою. Сам старый Джаян с разрубленной головой перевалился через край стены в глубокий ров и пал бездыханным трупом у подошвы своей башни. Только теперь опомнился несчастный Ростом и понял, какую пропасть разверз он для себя и для своих товарищей. В отчаянии, слыша приближение ликующих турок, он схватил на руки княжну, взбежал на самый верх башни и кинулся вниз в глубокий водоворот, в который Хопи и Цива сливают свои воды и глубины которого еще не измерил ни один человек. Тяжело раскрылась и вновь закрылась над ними бездонная пучина.

Прошли века. Башня опустела, потом разрушилась и исчезла с лица земли. Но в темную ночь, когда седой туман нахлынет с моря на реку и закроет от глаз человека и горы, и лес, и долины, две легкие тени витают над страшной пучиной. Учащает свой шаг суеверный пешеход, чтобы миновать скорее это проклятое место, косится под всадником добрый конь, пугливо поводя ушами, а тени без воплей и стонов несутся над землею и вместе с туманом улетают в необъятную высь неба...