Этим кровавым эпилогом закончился день двадцать седьмого июля. Темная ночь быстро спустилась на окрестность, и густой туман, заслонивший от глаз даже ближайшие предметы, остановил дальнейшие действия против Харта. Войска окружили селение со всех сторон: с востока и севера стояла пехота, с юга и запада – конница.

Часов в девять вечера, уже в совершенной темноте вернулись линейцы, и полковник Верзилин доложил Паскевичу, что верстах в десяти за Хартом, он неожиданно наткнулся на сильные турецкие колонны и должен был отступить. Известию, однако, не придали серьезного значения, полагая, что турки не осмелятся ночью приблизиться к Харту. В русских лагерях все успокоилось, как вдруг часов в одиннадцать ночи страшная ружейная трескотня на северных горах подняла всех на ноги – ширванцы внезапно были атакованы с тыла значительными силами. То был действительно Осман-паша, явившийся из Балахора с тем, чтобы помочь жителям Харта вырваться из тесной блокады. Мрак ночи и неизвестность, в каком положении находятся ширванцы, поставили Паскевича в некоторую нерешимость, что предпринять. К счастью, скоро прискакал офицер с донесением, что нападение турок отбито и ширванцы удержали позицию. Но едва перестрелка смолкла на северной стороне, как началась на западной и южной.

Приближение Осман-паши дало надежду лазам, окруженным в деревне, воспользоваться ночной суматохой, чтобы вырваться в поле. Толпы их, хлынувшие из западных и южных ворот, стремительно ударили на нашу кавалерию и стали пробиваться. На западной стороне попытка эта, однако, не увенчалась успехом. Драгунская цепь, быстро сомкнувшаяся во взводы, под командой храбрых офицеров – поручиков Акимова и Шилинга, прапорщиков князей Язона, Романа и Спиридона Чавчавадзе,– со всех сторон окружила лазов, и часть их была изрублена, а остальные втоптаны обратно в деревню. На южной стороне успех, напротив, был на стороне неприятеля: там лазы прорвали редкую конно-мусульманскую цепь, и пока на помощь к ней подоспел заведовавший ночными пикетами султан Таги-хан с дежурной сотней и прискакал взвод нижегородских драгун, под командой штабс-капитана Коцебу, они уже миновали равнину и скрылись в горах. Десять изрубленных тел, шестнадцать пленных и три знамени – вот все, чем поплатились лазы за свою отчаянно смелую вылазку.

Этот эпизод ускорил, однако, общую развязку. Пехота, двинутая Паскевичем, вошла в деревню с разных сторон, и небольшая часть еще остававшихся защитников была истреблена поголовно. При осмотре Харта в нем найдено было до восьмидесяти тел замученных русских солдат – кровавый след последнего Бурцевского штурма; большая часть их была обезглавлена, с некоторых содрана кожа, иные, обугленные, висели над потухшими кострами. Все эти восемьдесят изуродованных трупов, безмолвно свидетельствовавших о том фанатичном разгуле диких страстей, которым предавались лазы, торжествуя победу, были собраны вместе и преданы земле в одной общей братской могиле.

Пока пехота со всех сторон зажигала Харт и солдаты, пренебрегая добычей, бросали в огонь имущество жителей, кавалерия с первыми лучами восходящего солнца пошла преследовать неприятеля. Полковник Анреп, со своими уланами и вторым конно-мусульманским полком, двинулся к Балахору; Раевский, с нижегородцами и мусульманским полком Ускова, принял несколько в сторону, чтобы осмотреть соседние горы. Но пока последнему встречались на пути лишь одиночные бегущие партии, за которыми гоняться было бесполезно, Анреп открыл у Балахора весь лагерь Осман-паши, где находилось до трех тысяч пехоты и конницы. Второй конно-мусульманский полк понесся в атаку, но, встреченный сильной турецкой конницей, был опрокинут. Устроившись, татары повторили атаку, и снова были отбиты. Между тем в тылу у неприятеля замечено было усиленное движение – тянулись обозы, отступала пехота. Тогда Серпуховского уланского полка поручик Голумбовский вызвался разыскать Раевского и привести его к Балахору. Путь лежал через ущелье, занятое лазами, но раздумывать было некогда, и Голумбовский, в сопровождении одного улана, пустился во весь опор под перекрестным огнем неприятеля. Лошадь под ним была ранена, но сам он и улан промчались благополучно и встретили Раевского уже идущего на выстрелы[22]. С прибытием его колонны второй конно-мусульманский полк в третий раз кинулся в атаку и, поддержанный карабагскими беками, ворвался в деревню. Большая часть турецкого отряда успела уже отступить, но то что осталось – подверглось полному истреблению. Два орудия, знамя, лагерь, артиллерийский парк, целые табуны лошадей, скота и баранов, наконец, имущество жителей нескольких деревень, спешивших удалиться в горы вслед за войсками,– все сделалось добычей татар. В плен взято более ста пятидесяти человек, и в том числе несколько турецких чиновников.

Общий урон русского корпуса в эти два дня состоял из четырех офицеров и шестидесяти шести нижних чинов; но, к общему сожалению, в числе тяжелораненых был один из выдающихся боевых артиллеристов, командир донской батареи подполковник Поляков.

Таким образом, все силы турок, с таким трудом собираемые ими в Лазистане, были разбиты и рассеяны. “Имея счастье донести об этом Вашему Императорскому Величеству,– писал Паскевич государю,– повергаю к стопам Вашим четыре знамени лазов, народа храбрейшего между всеми азиатскими племенами”. С этим донесением был послан карабагский султан Фарадж-Уллах-бек, особенно отличившийся в последнем сражении. Паскевич хотел в лице его обратить внимание государя на мусульманские полки, боевая служба которых так высоко им ценилась.

Четвертого августа весь русский корпус перешел к Балахору. Отсюда произведена была рекогносцировка к стороне Куанс-Кале – небольшой крепости, закрывавшей собою путь к Трапезунду. Носились слухи, что там собираются разбитые лазы; но дорога туда, извиваясь по косогорам узких ущелий, со страшными обрывами и кручами, оказалась до того затруднительной, что на десятой версте пришлось бросить всю полевую артиллерию, а далее не было пути даже для конницы. Один над другим громоздились горные хребты, пересекавшие дороги к Гюмюш-Хане и Трапезунду, и не было, казалось, этим хребтам ни конца, ни пределов. Не подлежало сомнению, что здесь пройти с обозами невозможно, и войска к вечеру вернулись к Балахору.

На следующий день, шестого августа, главнокомандующий решился сделать несколько переходов вперед по сивазской дороге, “чтобы этим движением,– как он писал государю,– прикрыть покорные санджаки Арзерумского пашалыка и позволить жителям убрать свой хлеб, обеспечивший бы нам продовольствие на все зимнее время”. Продовольственный вопрос действительно выдвигался тогда на первую очередь. Приближалась пора, когда Саганлугские горы покрываются снегом, и доставка провианта должна была прекратиться не только из Грузии, но и из ближайшего Карсского пашалыка. На третий день похода, 8 августа, войска прибыли в Килкит-Чифтлик – большое местечко, лежавшее всего в полутораста верстах от Сиваза. Местечко было покинуто жителями и, несмотря на то, зажиточность его была видна на каждом шагу, вполне гармонируя со всей окружающей его природой. Весь путь, по которому прошли войска, представлял собою богатые пажити. В стороне виднелось много больших деревень, из которых в самых дальних, вероятно, еще оставались жители, потому что там паслись стада и ходили отары овец; поля были засеяны пшеницей, повсюду виднелись канавы, говорившие об искусственном их орошении, а кругом, замыкая горизонт, стояли все те же безлесые, голые горы, не представлявшие никакой растительности, кроме травы, давно уже выгоревшей от солнца.

В Килкит-Чифтлике узнали через лазутчиков, что невдалеке стоит девятитысячный турецкий корпус, на днях прибывший сюда из Трапезунда с целью прикрыть дороги к Сивазу и Токату. Донской казачий полк Фомина, высланный по тому направлению, имел довольно горячую стычку и, оттеснив передовые турецкие пикеты, действительно открыл неприятельский лагерь, стоявший на укрепленных высотах за речкой Шен-Су. Сгущавшиеся сумерки заставили Паскевича отложить атаку до утра; но неприятель в глухую полночь снялся с позиции и отступил по разным направлениям так быстро, что посланная за ним кавалерия едва успела настигнуть его обозы. Теперь перед русским корпусом открывался почти беспрепятственный путь до самого Сиваза, и главнокомандующий уже намеревался занятием его завершить кампанию, как вдруг получились новые известия о тревожном положении дел в тылу и на флангах. Панкратьев писал Паскевичу, что курды простирают свои набеги почти до самых стен Арзерума; Баязет со дня на день ожидал новой блокады; Берхман доносил из Карса о поголовном возмущении жителей в Ольте, Наримане и даже в Ардаганском санджаке; Гессе извещал о беспокойном настроении аджарцев и кабулетцев. Все это очевидно находилось в связи с теми слухами, которые ходили повсеместно о назначении Трапезундского Осман-паши Анатолийским сераскиром на место плененного Галиба и о намерениях Порты вести войну до последней возможности.