В назначенный день, девятого июля 1810 года, знатнейшие князья, духовенство и уздени кабардинского народа, в числе тысячи человек, собрались на берегу реки Малки против Прохладной станицы. Булгаков, желая обставить церемонию возможной пышностью, велел принести знамя Казанского полка; и когда оно было развернуто, когда гром барабанов и звуки музыки приветствовали его появление, кабардинцы склонили свои головы перед этим символом воинской чести. Они поочередно подходили к аналою, на котором лежал Коран, и, осеняемые знаменем, клялись быть мирными и добрыми соседями.

Торжественный акт этот решено было скрепить посылкой кабардинских депутатов к высочайшему двору, о чем ходатайствовали сами кабардинцы; но просьба их была отклонена самим Булгаковым, угадавшим, что этим видимым знаком преданности к России князья хотели только замаскировать свои сношения с Турцией и выиграть время.

Турецкие эмиссары действительно сновали по всей Кабарде, и агитация их шла настолько успешно, что кабардинцы скоро забыли свои обещания. Второго ноября 1810 года значительные толпы их, под предводительством почетнейших владельцев, собрались за Малкой и стали на обширной равнине, лежавшей против Прохладной станицы. Извещенный об этом кабардинским приставом, Булгаков сам выехал к собранию, но на вопрос его о причине сбора, один из кабардинских князей, Измаил Атажуков, дерзко ответил, что собрал владельцев для своей собственной надобности.

– Без разрешения вы не вправе делать такое собрание, – заметил Булгаков.

– Да что вы, шутите, что ли? – нагло возразил ему Атажуков. – Я – старший из кабардинских князей и, по обычаю народов, во всякое время имею право делать подобные собрания.

И тут же он подал Булгакову от имени народа просьбу, в которой кабардинцы домогались получить такие права и привилегии, какие ни в каком случае не могли быть им даны. Дерзкая просьба, конечно, осталась без исполнения, и Атажуков был арестован. Тем не менее вся история эта, вместе с беспрерывным разорением Линии горцами, наделала большого шума, а в Петербурге стали даже получаться доносы о беспорядочном управлении Кавказской губернией.

Что дела на Линии находились действительно в печальном положении – это бесспорно, но виной этому были никак не личные качества Булгакова, не недостаток с его стороны ума или энергии, а только несчастливо сложившиеся для него обстоятельства, которых впоследствии не избежали и его преемники.

Нельзя не заметить также, что одним из главных тормозов для деятельности Булгакова были постоянные пререкания с ним гражданских властей, старавшихся всячески парализовать его распоряжения. Булгакова хотел обвинить даже в том, в чем он никак не мог быть виноватым, – например, в появлении чумы и в пожаре Георгиевска.

Для прекращения всех этих недоразумений из Петербурга был командирован генерал-майор Вердеревский с правами и властью генерал-губернатора. Но честный и прямодушный Булгаков, привыкший более действовать саблей, нежели пером, считал для себя унизительным опровергать возводимые на него обвинения и не хотел оправдываться. Между тем действия Вердеревского направлены были далее не в его пользу, и последствием всей этой грустной истории было отстранение Булгакова от службы. В начале 1811 года он сдал должность генерал-лейтенанту Мусину-Пушкину, вступившему в управление Линией впредь до приезда нового начальника, генерал-лейтенанта Ртищева, а сам отправился в Россию и вскоре скончался там от апоплексического удара, оставив по себе память храброго и прямодушного воина.

IV. ГЕНЕРАЛ-МАЙОР ПОРТНЯГИН

«Храбрейший из храбрых», как называл его Цицианов, Семен Андреевич Портнягин начал свою службу в 1773 году рядовым во Владимирском пехотном полку. Через восемь лет, произведенный в офицеры, он перешел в сумские гусары и участвовал в пехоте против польских конфедератов. Но в первый раз в серьезном бою ему пришлось быть только во время турецкой войны, при осаде Очакова, и затем на штурме Измаила, где он командовал колонной, овладевшей неприятельской батареей.

Три чина, полученные им за отличия в сражениях и в целом ряде партизанских подвигов в Польше во время восстания 1792 года, обратили на него особенное внимание начальства, и император Павел, по восшествии на престол, перевел Портнягина в Харьковский кирасирский полк, где он в течение трех лет был произведен в подполковники, в полковники, в генерал-майоры и назначен шефом Нарвского драгунского полка, расположенного на Кавказской линии.

Служба в Георгиевске, среди ежедневных тревог и опасностей, поставила этот полк на высокую ступень боевой опытности. Отличные стрелки и лихие рубаки, драгуны не уступали кабардинцам, которым старались подражать в наездничестве и джигитовке, оставаясь вместе с тем одним из лучших полков регулярной кавалерии со всеми ее преимуществами перед нестройными наездниками. И весной 1803 года, когда полк был передвинут в Грузию, Цицианов, осматривавший его на походе, писал государю, что «благодаря попечению шефа его, генерал-майора Портнягина, полк превосходит всякое выражение: лошади, несмотря на трудный поход через горы, в наилучших телах, люди одеты, как один человек, и сидят в седлах крепко, как настоящие азиаты.»

Едва перейдя в Грузию, Портнягин в том же 1803 году уже играл одну из первенствующих ролей при взятии Ганжи, где, после чрезвычайных штурмовых усилий, первым, во главе своей колонны, взошел на крепостную стену и получил Георгия 2-ой степени. Донося государю о действиях Портнягина, Цицианов писал между прочим: Титло храброго не я даю ему, а солдаты, которых он водил на ганжинский приступ".

Вслед за тем один эпизод эриванского похода сделал имя Портнягина известным и грозным до самых пределов Персии. Когда персидская армия, атаковавшая блокадный корпус под стенами крепости, была разбита и отброшена частью на Калаахир, а частью к Гарни-Чаю, Цицианов решил воспользоваться разобщением неприятельских сил и приказал Портнягину, с отрядом в девятьсот человек пехоты и конницы, сделать ночное нападение на Гарни-Чай, где был раскинут лагерь наследного персидского принца. Портнягин знал, что ему придется, быть может, иметь дело с целой персидской армией, но увлекаемый именно рискованностью предприятия, смело взял на себя опасное поручение. Сначала все шло прекрасно, и войска, пройдя двадцать верст, незаметно приблизились к вражескому стану. Но на самой заре, двадцать четвертого июля, татарская милиция наткнулась на неприятельский пикет и подняла тревогу. Из персидского лагеря тотчас стала выезжать конница, а вслед за ней двинулись и густые массы пехоты; в то же самое время гонцы полетели в Калаахир, к Баба-хану, с известием о нападении русских. И не прошло двух-трех часов, как Портнягин стоял уже лицом к лицу с сорокатысячной персидской армией.

Наступила одна из тех страшных минут, когда начальнику приходится решать роковую дилемму: потерять ли оружие и сохранить жизнь тысяче солдат, или же сохранить честь оружия и заплатить за это тысячами жизней. Портнягин выбрал последнее и, свернувшись в каре, медленно, шаг за шагом, стал отходить назад, подавляемый в сорок раз превосходившим его неприятелем. Скоро артиллерийские солдаты все до одного были переранены, и офицерам самим пришлось заряжать орудия и исполнять при них обязанности нижних чинов. Четырнадцать с половиной часов и на протяжении двадцати с лишним верст гремела непрерывавшаяся битва. Но Портнягин с честью вышел из этого критического положения и возвратился, не оставя в руках неприятеля никакого трофея: даже тела убитых – и те принесены были с собой в лагерь.

Донося о беспримерном отступлении Портнягина, Цицианов прибавлял, что персияне заранее торжествовали полную победу, и Баба-хан послал даже гонца поздравить с ней эриванского сардаря, а с крепости в честь нее весь день гремели пушечные выстрелы. К вечеру выстрелы, однако же, смолкли, когда эриванцы с удивлением увидели своими глазами русское каре, возвращавшееся в стройном порядке среди несметных окружавших его неприятельских полчищ.