И с этого момента началась у нас жизнь каторжанская.

Камеры в КПЗ были маленькие, примерно 2,5 метра в длину, и 2 метра в ширину.

В шаге от двери, начинался деревянный настил, или так называемые нары, между нарами и дверью стоял бак-выварка, под названием — «параша». Вонь от «параши» стояла страшная, воздух и без того был тяжёлый, из-за того, что каморка эта практически не проветривалась, да ещё эта "параша".

В каморке этой, имелось маленькое окошко под потолком, сантиметров 20 на 40, с решёткой и двумя железными сетками, и свет с наружи практически не проникал в камеру. В камере днём и ночью горела лампочка, которая находилась над дверью, глубоко в дырке, и была тоже отгорожена решеточкой, свет от неё был тусклым и в камере стоял полумрак, а от густого табачного дыма, в непроветриваемой камере, вообще стоял мрак.

Вдоль стены проходили две трубы 3–4 см диаметром, для так называемого обогрева камер в зимнее время. Толку от них было мало, поэтому зимой в камерах было холодно, а летом невыносимо душно.

Дверь была железная и массивная, с отверстием на уровне человеческого роста, для наблюдения за заключёнными, это отверстие называется — «волчок». Под «волчком» на уровне чуть выше пояса, находилась небольшая форточка, или как её называют — «кормушка», служит она для подачи пищи, а точнее «баланды», потому что пищей это назвать можно с большой натяжкой.

Я по началу удивился: Как можно вообще находится в таких условиях? Скотину содержат лучше.

Нас раскидали в разные камеры, как нам сказали менты, "в интересах следствия". В камере кроме меня находились ещё трое таких же бедолаг, чеченец Хусаин — сидел за хранение огнестрельного оружия, на вид было ему лет 50. Другого звали Сергей, на вид ему было лет 35–40, он сидел за аварию, в которой погиб пассажир. Третьего звали Вадим, ему тоже на вид было лет 35–40, он до этого сидел раза три или четыре и был прожённый зек, хотя сам по себе прикольный мужик, скучать Вадим не давал не кому. Голос у Вадима был как у молодого мальчика лет 10-ти, и это добавляло прикола когда он разговаривал. За что Вадим сидел — я уже не помню, да это и не важно.

По началу я был подавлен капитально, наступало запоздалое раскаяние, как это обычно бывает, но факт свершился — я оказался за решёткой. Через пару дней стал понемногу привыкать и уже не так грузил себя разными мыслями. Хотя пока под следствием и впереди неизвестность, любой заключённый терзается мыслью: "а сколько же мне за это дадут"? И чем дольше следствие, тем больше давят на тебя эти думки, а мы почти год испытывали это чувство. Но как тут не крути, а жизнь продолжалась, и надо было её жить, где бы ты не находился.

У Вадима всё тело было в наколках, наколки были сделаны профессионально, сразу видно шлёпал их мастер своего дела, мы как в музее разглядывали его тело. На всю спину был наколот храм, в небе сливаясь с облаками вырисовывался силуэт женского лица, у подножья храма была выколота могила, а рядом на коленях стоит каторжник закованный в цепи, а перед ним женщина — символизирующая веру. На одном плече святая троица, три старческих лица, но на троих четыре глаза, и пока тебе не скажут, сам не догадаешься, так всё это сочетается. На другом плече подкова и силуэт корабля "летучий голандец" — символизирующий призрачное счастье. На мускулах паутины с пауками — означающие путы наркотиков. На плече погон обер — лейтенанта нацисткой армии. На груди порванная решётка, и за этой решёткой лицо — его Вадима, но ещё молодого. На ногах четырёхконечные звёзды означающие — не стану перед ментами на колени. Вот такой букет наколок был на теле у Вадима, не хватало только знаменитых кочегаров на жопе.

Менты постоянно просили его показать спину, а Вадим отвечал:

— По паре сигарет с каждого, одна минута просмотра.

И менты давали сигареты и по очереди смотрели на Вадима шедевры.

В КПЗ конечно курить хватало, и жратвы тоже, как ни как дома находились и родственники носили каждый день передачи. Менты эти передачи, или как их называли дачки, пропускали без базара, потому что сами жили на них, втихаря забирая половину.

Был один такой мент, Мырзагали звали, голодный мент страшно, толстый и прожорливый, после него от дачки почти ни чего не оставалось. Этот толстяк был хохотун, и постоянно смеялся над всякой ерундой, аж заливался. Вадим его подкалывал постоянно:

— Ну ты Мырзагали закатился, прямо как шарик в жопу.

А тот заливается.

Нас периодически вызывали на допросы, иногда следак давал свиданку, с кем ни будь из родных.

При допросах выяснилось, что нас обвиняют по четырём статьям;

1) угон — часть вторая, это была основная статья.

2) Государственная кража — часть вторая(Нурлик у судейской машины оторвал радиолу и запаска с чаем которые мы с братаном выкинули, прокатили за кражу). 3) Авария — часть первая, это по мою душу.

4) Порча имущества и что-то в этом роде.

Вот такой букет мы накосили, и перспектива нас ждала не завидная. Хотя были мужики — которые залетали и по круче, но нам и этого с лихвой хватило.

Через неделю должен был быть этап на тюрьму, она находилась в областном центре, в двухстах километрах от нашего города, и зеков доставляли туда почтово-багажным поездом в спец вагоне, его называют — вагон-зак, или — "сталыпинский".

Мне по первому разу было страшновато, тюрьма в моём тогдашнем понимании, была чем-то суровым и беспощадным. Вадим меня успокоил на этот счёт, он сказал:

— Ничего там страшного нет, и сидят там не монстры, а такие же люди как все. Если ты мужик, то мужиком и будешь, и беспокоиться нечего. А что касается преступного мира, он хоть и жесток, но справедлив. — Закончил Вадим.

Утром к нам закинули ещё одного мужика, как оказалось, он пару раз уже сидел, и кликуха у него была Старик, хотя на вид ему было не больше пятидесяти. Вадим его знал до этого, они когда-то сидели вместе. Нас стало пятеро в этой камрорке, но ничего не по делаешь, все камеры были переполнены, в некоторых было и по шесть человек. Старик этот, тоже был прикол ходячий, и они с Вадимом концерты на всё КПЗ закатывали. Мырзагали этого, кончали приколами разными, и в оконцовке продали ему старый костюм Старика. В те времена, хорошие костюмы были в дефиците, особенно кримплиновые.

Вадим первый предложил эту аферу. Увидал, что Старик в синем кримплиновом костюме и говорит:

— Давай твой фрак ментам сбагрим.

Старик начал отпираться:

— Да ты что? Это же старый костюм, я его года три таскаю, кому он нужен, его за рубль — хрен возьмут.

Вадим ни как не унимается:

— Давай я всё сделаю, снимай, завтра за литр водяры Мырзагали спихнём.

Старик разделся и протянул костюм Вадиму:

— На бери, мне не жалко, только на заменку потом что ни будь сделаете.

Вадим целый вечер колдовал над этим костюмом, набил стрелки на брюках, потом побрызгал на костюм водой, чтоб влажный стал, разложил аккуратно на нары и положил сверху матрац(в камерах валялись по два три засаленных матраца). Ночью сам спал на этом матраце, а утром высунул аккуратно костюм из-под матраца и показал нам.

Да действительно, костюм был со стороны похож на новый, да ещё в камере мрак и толком не приглядишься, а кримплин немного отливается даже при этом тусклом свете, и главное, грязных пятен не видать.

Стали ждать когда Мырзагали появится. Ждать долго не пришлось, Мырзагали притащил дачку от моих родителей, сначала некоторое время шебуршал бумагами, потом открыл кормушку и стал передавать хавку. Мать передала колбасу, сало, из горячего что-то, конфеты, сигареты и всякое такое. Мырзагали естественно урвал от туда добрую половину. Пока я брал всё это и складывал, Вадим грузил Мырзагали:

— Слушай Мырзагали, а колбасу ты всё таки увёл одну палку, как тебе не стыдно, мать сыну принесла дачку, а ты кишкоблуд проклятый, украл от туда колбасу. Я же видел в щель, как ты тарил балабас(так зеки называли еду) в тумбочку.