Закончились главные любови Пастернака (не переживание и не доживание, как с Евгенией и с Ольгой) сообразно их внутренней логике. Марина лишила живущих (Пастернака – только в их числе) своего божественного духа, умертвив свое тело, Зинаида Николаевна сделала безжизненным собственное божественное (уже только для Пастернака) тело, умерев духом с началом смертельной болезни сына.

Что было делать Пастернаку? Не возвращаться же к никуда не уходившей, вплотную стоявшей у границ пас-тернаковского мира, придвигавшейся ближе или дальше, в зависимости от наполненности его собственной жизни, Евгении Владимировне? Нашлась Ольга Всеволодовна, которая всем была хороша.

«В „Охранной грамоте“ он note 3 похвалил простоту и чувство реальности, свойственные Ахматовой, тогда как гению Марины Цветаевой посвятил несколько страниц» (ФАЙНШТЕЙН Э. Анна Ахматова. Стр. 314). «Когда я рассказала об этом его сыну, Евгению, в 2003 году (стоит предположить, что с текстом „Охранной грамоты“ он был знаком не по рассказам иностранок и значительно раньше 2003 года, но, впрочем, нас здесь интересует его комментарий), он сказал, что большая теплота Пастернака в отношении к Цветаевой могла объясняться тем, что у них когда-то был роман» (Там же. Стр. 406). А еще чем объяснить? Только романом! – с постелью там, без постели – но Борис Пастернак мужчина серьезный и просто за красивые глазки комплименты раздавать не будет. Ну а биограф Ахматовой считает, что Цветаева, не будем преуменьшать ее значения, – «одна из величайших русских поэтесс ХХ века, по таланту равная Ахматовой» (Там же. Стр. 238).

Родительский инстинкт в 1926 году

А тем временем Женя до осени 1926 года оставалась еще в Германии.

Семья была случайная, необязательная. Пастернак был готов «как господин и как господь велел / Нести свой крест „по-божьи, по-верблюжьи“», чтобы не осрамиться перед Мариной Цветаевой. Она сама не была ангелом. Она повесилась перед детьми, но не оболгала им жизнь своим словом. Анна Ахматова, пристроившая сразу после рождения единственного сына матери и сестре Гумилева (у нее был расцвет славы после выхода первой книги: «Ни один не дрогнул мускул просветленного и злого лица», «Мальчик сказал как это больно. И мальчика очень жаль» – и прочее: любовники, поэтические вечера), писала Цветаевой со светским поджатием губ: «Сын мой после развода остался у родных мужа».

Пастернак семьи не бросил. Но для ее же блага пытался иногда кому-нибудь навязать, описывая возможным благодетелям сложность, утонченность и благородство нахлебников. Довольно неблагодарное занятие и малоэффективный прием. Попыток было две.

Первая – в 1926 году, когда будто бы слабую грудью Женю (тогда «грудная болезнь» была приговором, от нее помилования никто не получал, но почему-то считалось неопасным имитировать, хоть это и называлось у проницательных интересничаньем. Когда попозже появился более современный бич – рак, томно закатывать глаза и ссылаться на него, вздыхая, уже не стали), которой никакое лечением Крымом не помогало, отправили «на воды», в безводный Мюнхен, вместе с Жененком. Пастернак решил – и, как всегда, решил за всех, – что ему будет гораздо легче, если в Советскую Россию, в его комнату на Волхонке, вернется одна Женя, для битвы один на один, а Жененок, тяжелое орудие матери, останется у родителей или у сестры с мужем… ну, скажем, потому что крайне зловредные обстоятельства (проживание в действительно все уплотняющейся коммунальной квартире) «не дадут <> здесь развить его до полной пользы для мальчика. <> Не только нам не справиться с трудностями этого критического года» (), как оказалось – ничего невозможного нет, «если Женички не предложат взять на год, но и его мы обречем на худшее, несоизмеримо худшее существованье здесь, нежели в истекшую зиму».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 196, 197. Евгений Борисович лоялен. Он и примет, как закономерные, покаяния отца: «сколько горя я доставил вашей семье» – в 1958 году для него все еще актуален подсчет битий отцом себя в грудь, – но и сердцем он отца, какого-никакого, простит, ведь нельзя не признать жестокими жизненные трудности, выпавшие на его долю, – это ведь и на мамочкину: «…отца страшило наше окружение в московской квартире. С симпатией относясь к Фришманам (соседям, приехавшим из местечка), он опасался, что я усвою особенности их произношения».

Там же. Стр. 203.

Опасность для ребенка, имеющего интеллигентную мать, няньку – бывшую фрейлину и отца – Бориса Пастернака, налицо. Хотя «ему казалось, что Жонечка, привязавшаяся ко мне, с радостью („радость“ для Пастернака всегда наипервейшее условие) возьмет на себя и дальнейшие заботы, дедушка (старуха мать, больная, тоже принималась в расчет) и Федя категорически восстали против этого плана, оберегая Жонечку, которая после нашего летнего житья у нее нуждалась в отдыхе, несмотря на взятую специально для меня няню, прислугу и благополучную жизнь в Мюнхене».

«Мне страшно перебирать теперь все эти подробности, сознавая, каким я был несносным ребенком и каких мучений стоил своим родителям, теткам и бабушке. Дело в том, что требования к кормлению, гулянию, сну и тому подобным элементам детской жизни были очень высоки»

Там же. Стр. 203.

Хочется заступиться за несчастного ребенка, Жененоч-ка, взять его из холодных материнских рук и погладить: да полно, какой ты там ужасный ребенок? Хороший маленький ребенок, такой же хороший, как все.

Ребенок в тягость Пастернаку реально (еще реальнее – жене Жене), он пишет об этом большое деловое письмо папе, в душе, конечно, не верит в возможность радостных принятий на себя забот и хаоса своей жизни чужими людьми – потом даст выход своему разочарованию в рассерженном, язвительном письме Женечке, своей напарнице по тяглу, а пока, излагая «как трудно, как невозможно мне рассказать, откуда это притязанье черпает силы, настойчивости и видимого бессердечья, и кажущейся бессовестности…» (Там же. Стр. 198), оттягивая предчувствуемый миг отрез-вленья, уж пусть разом все излагает – и самые дальнейшие свои «деловые», и «реальные» планы на жизнь… за границей, в какой-то неведомой стране (Австрии? Швейцарии? Зурбагане?) «в горах, в скромной, дешевой обстановке. (Вот она, реальность-то!) <>… мечта о жизни втроем в каком-нибудь величественном горном захолустьи так велика, так притягательно-предельна…» (Там же. Стр. 197).

В таких мечтах можно и ребенка на время подкинуть дровосекам.

Вторая попытка. Когда в 1931 году, для жизни с Зиной, Пастернак хотел на заграничных родственников оставить уже и саму Женю с сыном. Кричи: «Волки, волки!» – никто не поверит. Для всех было слишком памятно, как здоровый, обеспеченный и знаменитый Борис, при живой неработающей жене (учащейся – но сколько можно этих «педагогически исчерпывающих и определяющих» (Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 197) штудий для дамы на четвертом десятке, без видимого таланта и изнуряющих – не только ее, а весьма требовательно – и окружающих) – с напором и готовностью к оскорблению отдавал им всем своего сына. После того не принять Женю все были готовы заранее и несгибаемо. В первом случае, ошеломленные, от Бориса хотели откупиться: «Федя предлагает свою помощь (все, что угодно, но не чужие люди в его доме), чтобы снять нам с мамой комнату в Берлине и оплачивать няню для меня в случае, если мы захотим остаться».

Там же. Стр. 203.

Во втором случае деньги уже предлагал Пастернак, но размах его возможных притязаний был заранее заявлен, и никто не хотел делать ему – ничего. Пусть Женя вернется на свое место!