Тип внешности Евгении Лурье и Ольги Ивинской (нечетные женщины) был немного близок: высококачественная, стандартизированная, бесспорная миловидность – чистый лист, о котором Пастернак мог писать все, что выпевалось, мы же не требуем от соловья точности в деталях закатного вечера, который он воспевает. Он мог писать и о робкой крутолобости (на самом деле Женя была вздорной, эгоистичной, мечтающей о лучшей участи: в момент, когда муж осознает это, черты лица жены болезненно искажаются) – и о том, что Ольга Ивинская была «недотрога, тихоня в быту». Ольга Всеволодовна гордилась своим – будем надеяться – не распутством, а темпераментом, разбитной, непугливой и пронырливой была уже самым видимым образом. Какой бы и ни была она в «быту», даже слово само это раньше чем за десять строчек до ее имени нельзя упоминать: это женщина-звезда, таким женщинам трудно жить во все времена без хорошего штата прислуги. За что их наказывают советским «бытом»? Может, в какой-то момент она при Пастернаке махнула легко на какую-то очередную трудность – не царицынское это дело ей о таком пустяке печалиться, а он и записал: непритязательна, тихоня. Если вообще о ней в тот момент думал, а не какой-то идеал той минуты описывал.

Газоотводная трубка – приспособление для предупреждения перегрева агрегата, а в переносном смысле – ситуации.

«В спальне у нее стоял телефон, а в комнате у Иры находился еще один аппарат. Все важные разговоры матери, по ее желанию, Ира слушала. Однажды, когда я была у нее, позвонила Тагер, Ивинская непременно желала, чтобы я услышала этот разговор, и попросила пойти в Ирину комнату. Ира уже держала трубку у уха, а вплотную к ней сидели и прислушивались Инна и француз Жорж Нива, в то время аспирант МГУ».

МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак. Встречи. Стр. 318.

«Мама подошла к телефону, а я взяла отводную трубку и, хотя это было с моей стороны неделикатно и подобного я себе никогда не позволяла, подключилась к разговору. В ответ на вопросы матери о самочувствии он сказал далеким и слабым голосом: „Ну нельзя же жить до ста лет!“ – и я, вдруг заплакав, закричала в эту отводную трубку: „Можно, можно!“»

ИВИНСКАЯ О.В., ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Годы с Борисом Пастернаком

и без него.. Судьбы скрещенья. Стр. 174.

Можно представить, какие разговоры ей доводилось подслушивать в эту – слово-то какое сточное – «отводную» трубку! Пастернак в стихах писал «ты так же сбрасываешь платье, как роща сбрасывает листья», некоторые считали, что этого можно стесняться, раз все знали, с кем и по какому адресу эти листопады происходят, – наверное, иногда не удерживался и что-то подобное и в трубку ей шептал. Но Ирочка вела себя при этом ДЕЛИКАТНО. Дух венецианского карнавала. Ирочка пишет свои воспоминания в 1993 году, ей сильно за пятьдесят, она живет в Париже конца соответственно двадцатого века, знакома, надо полагать, с европейскими, с начала уже как минимум девятнадцатого века принятыми правилами приличия, но понятия о чести у нее, как у пойманной на воровстве средневековой служанки: как могли про меня подумать, что я украла сто монет?! Я честная девушка, я взяла только двадцать! «Я никогда ничего подобного себе не позволяла, и это было бы с моей стороны неделикатно». А ПРОСТО ПОДСЛУШИВАТЬ, не объявляя о своем участии в разговоре, не выдавая себя и уж тем более и не встревая, – это и деликатно, и можно себе позволить.

Ивинская со своим именем для хорошей женской повести за неимением реальной подвижки в судьбе подбирала беллетристические штампы: любовника звала «классю-шей». Будто бы интимно снижая пафос его официального звания, но напоминая всем, даже не обеспеченным опекун-

ством, алиментами или еще чем-нибудь столь же вселяющим уверенность, собственным детям – о величине рыбки, попавшейся им в сети. При простом муже или любовнике ее имя (отчество-фамилия) не значило бы столько. При Пастернаке оно само будто бы просилось на страницы страстных и драматических любовных перипетий. И-вин-ская? Неужели он не раздумывал о сюжете с элегантной, роковой, очень своеобразной героиней? Все будут звать ее – «Ивинская»… Неужели она сама не мечтала о его мечтах? Пока все только знали, что «когда ты сбрасываешь платье, как роща сбрасывает листья», и что-то про плащ, который расстилают в лесу на землю в ширину, «под нами», – это о ней. Многие, возможно, предпочли бы, чтобы перед ними не распахивали одеяло.

Дело доктора живаго

Пастернак был не меньше Фельтринелли заинтересован в подписании контракта, в том, чтобы найти зарубежного издателя, такого, кто согласился бы выпустить роман в строго определенные сроки после выхода романа в СССР и заплатить Пастернаку деньги. Пастернаку нужно верить, что он хотел опубликовать «Доктора Живаго» в «Новом мире», получить за это замечательный советский гонорар, год на него погулять с Олюшей и успокоить Зину, потерять вконец нервы на реакции на него критики и знакомых – роман никому однозначно никогда не нравился – и не помышлять о большем. После этого он никогда не получил бы ни одной копейки за него от заграничных изданий, где бы и сколько его бы ни издавали.

«Русские писатели после первого издания в Советском Союзе не защищены Конвенцией об авторских правах. <> Если издатель <> публиковал „Доктора Живаго“ в течение тридцати дней после выхода его в СССР, он получал эксклюзивные права на это произведение на западном рынке. <> Если бы издатель не уложился в тридцать дней и опоздал хотя бы на один день, произведение стало бы „достоянием государства“, кто угодно мог бы опубликовать свое собственное издание, не нуждаясь в специальных правах на него и не выплачивая автору никакого гонорара с проданных экземпляров».

ФЕЛЬТРИНЕЛЛИ К. Senior Service. Стр. 104.

Если бы Пастернак заблаговременно не нашел издателя, не передал ему рукопись и не согласовал бы все, что надо, с ним – никто не смог бы за один месяц после публикации его в «Новом мире» (или где-нибудь еще) связаться с автором, договориться, ну а потом еще перевести, сделать верстку, отнюдь не компьютерную – набор! – и прочие мелочи…

Пастернак получил Нобелевскую премию не за «Доктора Живаго», в разговор об этом лучше не пускаться, его номинировали неоднократно и до романа, он получил бы ее и без него, у Нобелевского комитета было бы меньше проблем с СССР, роман запечатали бы с удесятеренным тиражом – но у него без Фельтринелли не было бы ни копейки от заграничных изданий. Он, правда, о лучшей доле не мечтал, но стоит ли удивляться, что Ольга была ему самой верной помощницей? Все совпало: «Сразу после создания нашего акционерного общества „Издательство Джанджакомо Фельтринелли“ со мной связался Серджо ДАнджело, в ту пору бывший директором книжного магазина ИКП в Риме и отправлявшийся в Москву в качестве партийного редактора для программы итало-советских совместных радиопередач. Он предложил мне свои услуги по поиску в Советском Союзе литературных талантов для моего миланского издательства» (Там же. Стр. 104). Даже Фельтринелли «с самого начала отдает себе отчет в том, что дело может оказаться щекотливым» (Там же. Стр. 105), что же говорить о Пастернаке с Ивинской? Ольга решает подстраховаться самым верным, по ее представлениям, способом – сотрудничает с КГБ. У Карло Фельтринелли сколько угодно доказательств об этом, включая ее собственные заявления, в письме Хрущеву, например, но он – «та сторона», и он патетически восклицает: «Но кто присутствовал в момент передачи романа? Кто мог знать о переписке Пастернака с его итальянским издателем?» Тут же несколькими строками ниже приводит письмо Ивинской Хрущеву: «Стоит ли говорить, что в свое время в ЦК мне подсказали имя Д'Анджело и с помощью ДАнд-жело мне удалось задержать публикацию романа в Италии на полтора года». Вот кто, оказывается. Впрочем, у Фель-тринелли-мл. есть и другие версии: «Вдруг какая-нибудь дородная домработница входила и выходила из комнаты как раз в те моменты, когда Пастернак и Д'Анджело обсуждали условия соглашения» (Там же. Стр. 110).