Небольшой роздых он позволил себе только в Перми, ибо дальше дорога предстояла потруднее.

Заводчика встретил его ходатай по судебным делам Щербаков, большелобый, с маленьким ртом, похожим на присосок. То и дело потирая липкие, как вываренные макароны, пальцы, Щербаков ознакомил могущественного клиента с ходом мелких, едва заслуживающих внимания тяжб. Лазарев перебил поток его складной речи, потребовав поношение.

— О нем можно позабыть, милостивый мой государь. Но мужики послали второе — в Бергуправление. Дьякон их, хи-хи-хи-хи-кс, дипкурьер, пытан, бумага у меня в надежном месте.

— За верную службу отблагодарю, а мужиков закую в железа, — решительно сказал Лазарев.

— Дозвольте преподать один совет. — Щербаков поклонился, хитрые, как у хорька, глаза его заиграли. — Югов упрям, но может весьма сгодиться. Надо его сломать. — Ходатай по судебным делам хрустнул пальцами. — Все рудознатцы сильны тем, что держатся вместе и подстрекают друг друга… Их надобно развеять. — Он дунул на ладошку, помахал ею в воздухе. — Тихонько отправить на службу государынину. И ни хлопот особенных, и честь хозяину. Одного Югова легче будет приручить…

— А они в гвардейцы годятся, — вспомнив давнюю свою мысль, усмехнулся Лазарев. — Ну и башковито крапивное семя! — Он одобрительно кивнул, велел закладывать.

По нешироким прямым улицам с приземистыми домами лошади вынесли заводчика на белую гладь Камы. Опять замельтешили полосатые версты, поплыли мимо-мимо волчьи леса. Ухабистая дорога выкатывалась на увалы, уныривала в низины. На редких станках заспанные смотрители поспешно готовили страшному человеку ночлег, перепрягали свежих коней.

И вот перед нетерпеливым взором заводчика расступились нечесаные ели, взвизгнул и кинулся вверх шлагбаум заставы, мелькнули упавшие на колени дозорные. А там уже, сквозь редколесье, завиднелись с угора домишки деревни, ровные ряды казарм, сверкнул крест на церквушке. Лазарев приподнялся, жадно впился руками в держалку. Недалеко от плотины высилась доменная печь, издали похожая на статную девку в темном сарафане. Как растрепанная ветром коса, вился над нею густой, цвета воронова крыла, дым. И вот все ближе, все выше она — и дорожный возок, скрипнув полозьями, врылся в снег.

Припадая на затекшие ноги, заводчик поспешил к домне по утоптанному черному насту. Засуетились люди, кто-то истошно вскрикнул. Только простоголовые доменщики, похожие на арапов, словно не заметили переполоха. Одни по деревянным пологим мосткам везли в тачках к вершине печи руду, исчезали в дыму и, кашляя, со слезящимися глазами, скатывались вниз. Другие подбрасывали в короба смоляно-черный древесный уголь, выжженный из лучших сортов березы. Лазарев знал, что целую неделю, день и ночь, идет эта серая цепочка к его печи, попеременно слоями засыпая то уголь, то руду. Печь начала жить, жить для него, Лазарева, и он не даст ей застыть, не допустит, чтобы в раскаленной утробе ее свернулось и замерло густое пламя. Грудь печи курится струйками жара, гудит нагнетаемый мехами воздух. И доменщики — теперь тоже ее неотъемлемая часть… Пусть они пока не замечают хозяина…

К Лазареву неторопливо приближался Ипанов, за ним, приседая и поскуливая от страха, двигались приказчики, челядинцы. Лазарев ободрительно кивнул Ипанову, велел говорить. Ипанов доложил, что домну пускать завтра и хозяин поспел в самый раз. В голосе управляющего строительством звучала нескрываемая гордость. — Где Гиль?

— Отбыл в Чермоз… И всячески мешает делу.

Ипанов огладил бороду, вопросительно глянул на хозяина и, приметив его доброе настроение, решился продолжать:

— Ни чугунных отливок, ни кузнечных изделий не присылает, всех курьеров я загонял. Сроки-то не ждут!

— Брось, брось, — отмахнулся Лазарев. — Клевещешь…

— Коли бы так. А еще связался он с бабой кабатчика Сирина Лукерьей, — не меняя голоса, продолжал Ипанов. Он прятал за бровями хитрецу. — Эта гнусная ведьмица рудознатца Ваську Спиридонова со свету сживает. Гиль догадался, угнал его в Чермоз, а то бы быть беде. Моисей Югов…

— Ваську вернуть. А что за гурия — оценим. — Лазарев ухмыльнулся и в сопровождении Дрынова поспешил в свой особняк.

В комнатах он нашел образцовый порядок, в кабинете все было убрано по-иному, на полу лежал новый с кистями ковер.

— Гилева полюбовница всех нас загоняла, — сказал Дрынов, дернул пустым рукавом.

Лазарев велел позвать ее в кабинет. Лукерья вошла столь быстро, будто ожидала за дверью. Сразу оценив добрый товар, хозяин сказал, чтобы она мыла его в бане.

— Что дашь за то? — спросила она.

— Мало у Гиля захапала? — засмеялся Лазарев.

— У него стекляшки одни…

За дверью, прислушиваясь к торгу, стоял Тимоха Сирин. Руки его шевелились, словно ощупывая деньги, с бороденки капали слезы.

^{ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ}

Домна родилась в рождественские морозы. Отец Феофан почел это добрым знамением и, отслужив молебен, первым двинулся к печи. Моисей из толпы с любопытством наблюдал за торжественным шествием. Над головами людей клубился пар, будто все разом закурили.

Увеличили дутье. От железного кожуха тянуло жаром. Иззябшие воробьи стаями бесстрашно летали вокруг.

— Пора, — определил Ипанов, — в горне уже довольно скопилось.

Испросив благословение святого отца, он взял длинный лом, крякнув, ударил по глиняной замазке летки. Гибким багровым языком выпыхнул огонь, тонкая струя вырвалась следом за ним, и раскаленный добела чугун, окутанный фиолетовым дымом, хлынул по желобу в приготовленные на Чермозском заводе формы.

— Пошла-а! — заревел отец Феофан.

На колокольне затрезвонили. Лазарев снял меховую, отороченную соболями шапку, перекрестился, толпа кричала «ура». Как бы ни жилось рабочему человеку, а делу рук своих он всегда радуется.

— Экую махину изладили, — удивленно сказал косоротый мужик с мочальной бородою, стоявший рядышком с Моисеем, и поглядел на свои руки.

Когда из домны выполз налим — жидкий черный шлак, Ипанов огнеупорной глиною замазал летку, вытер закопченной ладонью вспотевший даже на морозе лоб. А по мосткам все шли и шли мужики с чугунными лицами, опрокидывая в ненасытную утробу домны новую и новую жратву. Только теперь Моисей понял, для чего все лето из Троицких рудников сплавляли сюда руду, а из лесу на телегах возили да возили в коробах жирный уголь. Нет и не будет рудокопам да жигалям и впредь никакого роздыху.

Лазарев на радостях запировал, повелел угостить людишек. Данила Иванцов был трезв, пел песни, ждал Тасю. Напрасно подгулявший Еким тащил его к Сирину. Моисей тоже отказался, как неприкаянный бродил по поселку. От мороза сводило скулы, но в казарме и дома было тошно. Молчание Казенной палаты и Горного управления тревожило. На пути встали неведомые и злые силы, с которыми рано или поздно придется столкнуться грудь в грудь. Добро бы отделаться волосами, как Кондратий в единоборстве с медведем. А тут на кон поставлена вся жизнь, судьба его семьи, его товарищей. Неужто опускать руки, отказаться от помыслов? Нет, ежели придется, дойду до самой императрицы, паду ей в ноги. Петр Великий пекся о процветании России, разве Екатерина против этого? По деревням несется слух о новом рекрутском наборе — воевать турок… Горючий камень способнее к плавке, дает больше жару, стало быть, скорее будет вариться чугун, более пушек будет у России, быстрей вернутся солдатики по домам, сокрушив басурмана. А золото и серебро укрепят казну. Эх, видно, заселили пермские коллегии да управления всякие англичане да немцы, что не хотят видеть Россию могучей…

— Гляди, чуть с ног не сбил, — прервала его размышления высокая тонкая девушка. Лицо ее до глаз было укутано платком, а карие большие глаза весело поблескивали. — Не знаешь, добрый человек, где Данила Иванцов поселился?..

— Тася! — Моисей обрадованно схватил ее за руку, потянул за собой. — Пошли скорее, парень заждался.

Тася шагнула в казарму, поклонилась, сказала певуче: