Об Антонио Мальябекки пошла такая слава, что Великий герцог назначил его хранителем Лауренцианы. Вот где он мог начитаться всласть самых разных книг. Но это его уже не удовлетворяло. Потихоньку-полегоньку раздобыл он каталоги всех крупных европейских библиотек и разложил их содержание по своей необъятной памяти. Говорят, однажды Великий герцог заинтересовался какой-то книгой, и случившийся рядом Мальябекки тут же откликнулся:
«Достать эту книгу невозможно. Существует она в одном-единственном экземпляре, и тот находится в библиотеке султана. От входа — направо, во втором шкафу, седьмой фолиант».
Земная оболочка столь блистательного ума была, однако, далеко не блистательной. Платье на Мальябекки от долгого ношения превратилось в лохмотья, шляпа прохудилась и пропускала дождь, шейный платок стал грязно-желтым от табачного дыма и бог знает от чего еще, рубашку он не стирал и носил, пока она на нем не сгнивала. Он жалел время на все, что отрывало его от книг, экономил на сне, одевании, на мытье… В доме его книжные завалы начинались уже у порога, передняя была забита ими до потолка, в комнатах громоздились книжные башни и змеились книжные редуты — да так густо, что было некуда сесть и негде ходить; между книгами пролегала лишь узкая тропка, позволявшая пробраться из одной комнаты в другую. И Мальябекки знал все свои книги, знал, какую часть какой груды надо переложить, чтобы достать нужное ему сочинение.
И как пристало истинному книгоглотателю, сам он почти не ел: дневной рацион его составляла пара яиц и осьмушка хлеба. И напрасно Великий герцог предлагал ему покои, уход и питание в собственном дворце, Мальябекки ускользал из расставленных ему сетей почета, упорно оставаясь в своей нищете и среди своих книг. И не вредило ему полуголодное существование: лишь на восемьдесят втором году захлопнула смерть книгу его жизни…
Более ста лет назад скончался в Париже странный человек по имени Ментелли. И никто не знал, из какой он страны родом, откуда приехал во французскую столицу и куда девались его останки. Точных сведений о рождении его и детстве у нас нет. Данные биографического лексикона Вурцбаха отрывисты, сумбурны и не вызывают доверия. Вурцбах приводит, например, цитату из его письма к родителям с просьбой о материальной помощи:
«У меня есть принципы, по которым я живу; знаю за собой лишь один недостаток, который мучает меня с детства, — жажду славы. Стремился выделиться я еще в школе; слава нужна мне, как пища; отличия необходимы мне, как воздух».
Эта перенасыщенная честолюбием фразеология настолько несовместима со свидетельствами парижской жизни Ментелли, что кажется весьма и весьма недостоверной. Уж в чем, в чем, а в тщеславии парижского Ментелли не заподозришь. По Вурцбаху, родился он в пожоньской еврейской семье в 1780 году. Учился сначала в Пражском, а затем в Берлинском университете. В беседе с Ференцем Тешшедиком назвал себя католиком. По Вурцбаху, настоящее имя его — Мандель или Мендель. В Париже он был известен под именем Ментелли. Первым обратил на него внимание европейской общественности один английский путешественник, опубликовав о нем статью в «New Monthly Magazin».[117] Статья была перепечатана в «Revue Britannique»,[118] в майском номере за 1827 год.[119] Называлась она «Vie d'un savant hongrois a Paris».[120] Вот ее перевод:
«Был я в гостях у своего друга, офицера английского флота, на Рю Пигаль. Во время беседы он подвел меня к окну, выходящему в сад, и сказал: „Видите в конце сада полуразвалившийся сарай? Там живет самый странный человек на свете“. И пригласил навестить его. Садовый сарай, прилепившийся к стене соседнего дома, длиною не более семи футов. Мы постучали и вошли. Три человека едва умещались в нем. Справа от входа был деревянный ящик, занимавший помещение во всю ширину. Ученый сидел на доске перед ящиком, просунув в него ноги, прислонившись спиной к стене соседнего дома. На ящике стояло некое подобие пульта, на котором, в свою очередь, лежала грифельная доска, служившая ему для записей. Под грузом времени окно сарая перекосилось, стекло треснуло и теперь было заклеено полосками бумаги. Слева располагалось старое обветшалое кресло, заваленное книгами — от гигантских фолиантов до книжечек в шестнадцатую долю листа. Кресло это ему подарил кардинал Флеш. Лампу заменял оловянный лист, грубо свернутый в форме посудины и подвешенный к потолку на медной проволоке. В темном углу виднелась жестяная плошка, котелок с водой и рядом кусок сухаря. Друг мой сообщил, что ученый говорит по-английски не хуже нас обоих, хотя, кроме нас, других англичан он никогда не видел и не слышал. Друг мой оказался прав. Человек этот говорил на изысканном английском без малейшего акцента. Столь же безупречно он знал по-латыни, по ново- и древнегречески, по-арабски, персидски, итальянски, венгерски и по-французски, прекрасно владел всеми славянскими языками и санскритом. Все прочие известные языки он понимал, а в китайском продвинулся настолько, что знал уже 3000 иероглифов. Еженедельно он давал уроки математики за три франка и на это жил. Продукты он покупал на неделю вперед: несколько картофелин и две краюхи солдатского хлеба. Лучше так, объяснил он, чем покупать каждый день, потому что черствый хлеб труднее переваривается, а это экономия. Раз или два в неделю, пользуясь огнем лампы как очагом, варил он в жестяной плошке две-три картофелины, то была единственная роскошь, какую он мог себе позволить. Одежду он носил из грубой фланели. Спал зимой в ящике, а летом — в кресле. Ни голодная жизнь, ни ночные бдения, казалось, не вредили ему. Улыбчивое, открытое лицо, гладкая кожа и даже — небольшой животик. Длинные волосы струились по плечам, лицо тонуло в роскошной бороде. Неоднократно служил он Жироде натурщиком, что тоже было для него источником жалких доходов. На мой вопрос, не утомляет ли его такой образ жизни, ответил, что нет, не утомляет, двадцать лет он уже так живет. Радости жизни его, безусловно, привлекают, но чтобы пользоваться ими, надо затрачивать на уроки больше драгоценного времени, которого и так не хватает, хотя работает весь день и половину ночи.
Несчастным он себя, однако, не чувствует. Собрав удивительные сокровища знания, этот человек, подобно скупцу, все свое время и силы затрачивал на то, чтобы эти сокровища умножить. Он обошел пешком всю Европу, кроме Англии. Своими друзьями он считает многочисленных членов Института, которые, несмотря на его грубую одежду, ходят с ним рука об руку, приглашают его на свои собрания. Хороший пример для наших профессоров-денди, которым нужна одежда для украшения науки. Ментелли рассказывал, что один из друзей прислал ему целый гардероб. Носил он эту одежду пару дней, но так как ему давно уже хотелось купить несколько книг, не смог устоять перед искушением и все свои обновки решил продать. Пошел к старьевщику, но тому показалась подозрительной черная фланелевая куртка Ментелли и красивая одежда, принесенная на продажу. Приняв ученого за вора, он передал его в руки полиции. Нашего знакомца посадили в одну камеру с бродягами. Он постыдился обратиться по такому делу к друзьям и просидел в тюрьме неделю. Наконец, ему надоело столь бессмысленное времяпрепровождение, и он решился-таки написать друзьям, которые его и освободили. Если бы его посадили в отдельную камеру и дали возможность продолжить свои штудии, он бы с удовольствием остался в тюрьме, потому что там все бесплатно и все время можно работать. Мой друг приглашал иногда Ментелли отобедать с ним, но резкие перемены в образе жизни вредили ему, он хмелел от одного стакана вина. Сказал мне, что мечтает обойти Англию и думает, что 150 франков для этой цели ему будет достаточно. Я рассмеялся, на что он мне совершенно серьезно ответил, что в этой сумме он учел и английскую дороговизну: на континенте ему бы хватило и 50 франков. Для жизни достаточно хлеба и воды, а спать можно и под открытым небом или в подворотне какой-нибудь церкви. „Что вы, мсье! — воскликнул я. — Отсутствие денег считается в нашей стране самым тяжким грехом. Законы наши защищают имущество подданных, а не их бедность. Если вы проведете ночь под деревом, утром вы попадете в тюрьму и вас осудят как бродягу. И напрасно вы будете рассказывать, кто вы и откуда: судья укажет на ваше платье, и все поймут, что вы лжете. Я сам знаю несколько таких судей, которые безо всякого суда и следствия послали бы вас на виселицу только за то, что ваше платье не стоит 10–12 фунтов“. Ментелли выслушал и отказался от путешествия в Англию. Нрав у Ментелли приятный и покоряет. Длинная борода его, живое, умное лицо напоминают портреты кисти Тициана. Стыдно должно быть французским властям, которые не оказывают помощи такому человеку. Обильные и безграничные познания его поистине удивительны. Спроси его кто угодно о мнении того или иного древнего или современного ученого по тому или иному вопросу, и он тотчас же расскажет на память все, что написано об этом учеными, писателями и поэтами, причем расскажет на языке спрашивающего. Воистину, у него больше права, чем у Пико делла Мирандола, сказать о себе, что он способен говорить de omni re scibili.[121] Удивление возрастает еще и от того, что он нигде не воспитывался и все знания приобрел сам. 5000–6000 франков ежегодных было бы ему достаточно, но никто ему их не дал!»