Они попытались отомстить за себя на Цезаре, располагавшем отправиться в провинцию. Многие кредиторы, наученные его политическими. врагами, представили связки его старых, еще не оплаченных syngraphae (мы сказали бы теперь, векселей) и угрожали, если он не заплатит, захватить большой багаж, который увозили с собой все правители. Эти угрозы были, конечно, результатом политических интриг, без чего эти кредиторы были бы полными глупцами, удерживая Цезаря в Риме в тот момент, когда тот отправлялся в провинцию за деньгами, необходимыми для уплаты долгов. Цезарь еще раз обратился к Крассу, и последний предложил свое поручительство, которое кредиторы не посмели отвергнуть.

Освободившись таким образом, Цезарь сейчас же уехал,[632] оставив в Риме Помпея в приготовлениях к его триумфу, Лукулла на покое и в стороне от всех дел, а Цицерона после поражения, испытанного в процессе Клодия, — представленного в добычу всевозрастающим неприятностям. Он видел, что народная партия, возбужденная его врагом, настойчиво взялась за дело Катилины, подвергая сомнению его добросовестность. Утверждали, что5декабря был не суд над римскими гражданами, а их убийство. Если бы, по крайней мере, в вознаграждение за эту неблагодарность он нашел достаточно удивления с другой стороны! Но масса людей, аплодировавших и удивлявшихся ему в дни ужаса, теперь, под влиянием народной агитации, начинала спрашивать себя, не преувеличивал ли Цицерон опасность. Что было делать? Цицерон был слишком честен и горд, чтобы отказаться от своего дела с целью доставить удовольствие народной партии; но он не имел более ни храбрости, ни энергии, необходимых, чтобы соединиться с крайними консерваторами.

Однако на время все успокоилось. Одни галльские известия причиняли в это время некоторое беспокойство. Очевидно, на северной границе Италии готовился кризис, и самонадеянная бездеяельность, в которой находился сенат уже 60 лет лицом к лицу с независимыми галлами, не могла более продолжаться. Народы Галлии были разделены ненавистью и войнами, все более и более жестокими и запутанными, в которые Рим роковым образом должен был вмешаться сегодня или завтра, несмотря на полное нежелание сената. Недавно секванцы, могущественное галльское племя, призвали к себе на помощь из-за Рейна германского князя Ариовиста, который со своими свевами помог им победить эдуев. Последние, будучи союзниками римского народа с завоевания Нарбонской Галлии, отправили в 61 г. в Рим друида Дивитиака с просьбой о помощи. Цицерон оказал ему гостеприимство.[633] Но тревога продолжалась недолго. Сенат вышел из затруднения, постановив, чтобы правитель Нарбонской Галлии, располагавший, впрочем, очень ограниченными военными силами, защитил эдуев против всякой попытки их врагов,[634] и скоро в Риме никто не занимался более этой опасностью. Это был момент спокойствия, когда политики и полководцы отдыхали. Дух величия, характеризующий эту эпоху, был представлен теперь не военными людьми, но литератором, другом Цицерона, жившим в тихом уголке Рима и работавшим над самым великим и смелым произведением латинской литературы.

Это был некто Тит Лукреций Кар, вероятно, скромный рантье, живший в Риме в своем маленьком домике на доходы с какой-нибудь собственности. Пораженный ужасной болезнью, которую психиатры называют перемежающимся, или круговым, безумием и которая состоит в чередовании сильного возбуждения и тяжелого угнетенного состояния,[635] этот гениальный больной должен был покинуть политику и отдаться науке. Он жил посреди своих книг, с некоторыми друзьями из высших классов, не стремясь к славе, не желая богатства, находя удовольствие в созерцании бесконечности, как ее описывал Эпикур: все наводнено дождем атомов, все сверкает звездами, все населено мирами, вибрирующими в огромном жизненном усилии, где Рим и его империя не более как мелкая пылинка, затерявшаяся в неизмеримом движущемся океане вечности.

Но Лукреций не был простым дилетантом, который бежит от мира, полного горячих страстей, чтобы развлекать эгоистичными умственными удовольствиями свой больной ум. Это был, напротив, пылкий созидатель, неутомимый работник и честолюбец, такой же ненасытный в своем ученом уединении, каким был Лукулл в лагерном шуме. Он составил огромную поэму о природе, побуждая в ней своих современников опрокинуть с тронов лживых богов, почитаемых до сих пор, и пытаясь завоевать не новую провинцию с помощью оружия, но титаническим усилием мысли духовное господство над природой.

Язык крестьян Лация был еще первобытен, беден, конкретен, а стихосложение грубо и несовершенно. Но как Лукулл осмелился всего с 30 000 человек двинуться на завоевание великих империй, точно так же и Лукреций осмелился причинить насилие своему материнскому языку, который масса людей еще считала неспособным выражать что-нибудь другое, кроме текста законов, деловых счетов и политических ссор. Он размягчил его, очистил в огне своего энтузиазма, долго бил молотом по наковальне своей мысли и добился придания ему пышности и ясности. Как могучий стрелок, натягивающий свой лук, он согнул стихосложение и с силой пустил в бесконечность полет гекзаметров. Потом этим языком и этим размером он написал не сухое и версифицированное изложение отвлеченной доктрины, но живописную и увлекательную философию вселенной. Он выражает восторг самый пылкий и изумление самое страстное, которые всегда охватывают человеческую душу перед созерцанием вечного движения мировой жизни. Он отбрасывает на бесконечную природу тень и свет, меланхолию и радость, которые проходят в его больном духе. Он с удивительной живостью описывает сладкие и ужасные эпизоды существования, смеющийся весенний вид, который имеют после дождя зеленеющие луга, похотливые забавы животных на пастбищах, ярость бури, шумящей на полях и в лесах, великие наводнения рек, спокойствие и ярость морей, усилия человечества, еще дикого, в борьбе за существование и цивилизацию, ужасы эпидемий и войн, безумный страх смерти, горячую жажду любви у всех живых существ, вечность и идентичность жизни, которая циркулирует во вселенной под погибающими формами существ. Объяснение теории Эпикура переплетает все эти эпизоды в живом единстве великой, торжественной, почти религиозной поэмы, которая если не является самым совершенным произведением, все же есть самое великое произведение латинской литературы. В ней не надо видеть труда уединенного мыслителя, оторванного от своей эпохи и своего мира, но одно из тех столь могущественных усилий к величию, могуществу и знанию, которые эта эпоха испытывала повсюду: в мире реальностей и в мире мысли. Лукреций, точно так же как Лукулл, Цезарь или Цицерон, является одной из характеристичных фигур своего времени. Он представляет героическое усилие разума, разрушившего суеверия, традиции, верования, чтобы двинуться вперед в своем знании. Его поэма «De rerum natura» была одним из самых прекрасных творений Рима: вызывая мало восторга вначале, она пережила века, тогда как трофеи, монументы и слава стольких полководцев были поглощены временем.