Как всегда по утрам, Берарди поглощен чтением спортивного раздела «Газетт», когда хорошо знакомое ему нарастающее гудение лифта заставляет его оторваться от этого занятия. Но на этот раз, хотя лифт прибыл именно на его этаж, он не прячет газету, а только кладет указательный палец на прочитанную фразу и ждет, когда откроется дверь. Де Витис еще в отпуске, Конти под следствием, а больше ему бояться некого: он завоевал право на покой и безмятежное чтение, в чем так нуждается.

Он держит газету развернутой без всякого стеснения, даже с некоторым вызовом, что доставляет ему огромное удовольствие. Хватит хитрить, хватит изворачиваться, больше не надо мгновенно прятать газету при отдаленном шуме шагов и скрипе двери, как это было при Де Витисе. Только заслышав лифт, он уже впадал в панику, от трели звонка его бросало в дрожь, ведь его превосходительство не желал ничего слушать: «Тут вам не вокзал и не приемная дантиста, так что уберите газету!» А он уже не мальчик, чтобы его регулярно отчитывали.

Нордио — это другое дело, он настоящий синьор, с ним Берарди даже шутит, проверяя, кто из них лучше знает игроков и турнирную таблицу чемпионата. Кроме того, Нордио прекрасно помнит составы команд, и между ними нередко возникает оживленная дискуссия, которая, то прерываясь, то разгораясь снова, иногда растягивается на целый день, а то и заканчивается на следующее утро. Не то что Де Витис с его безумным чванством.

Двери лифта открываются, из него выходит Вердзари в слишком широком и сильно измятом костюме. Слава Богу, хоть сегодня оставил дома свою глупую собаку, радуется Берарди, — позавчера из-за нее тут такое было! Эта собачка чуть не прыгнула на Нордио, и Берарди пришлось бросаться на помощь: она не слушалась даже хозяина. Нордио чуть не умер со страху и, естественно, накричал на Вердзари:

— Оставляйте ее дома, комиссар, здесь ведь государственное учреждение, а не поляна, где ищут трюфели!

И потом, этот комиссар — вот нахал! — сразу переходит на «ты», а Берарди после стольких лет службы этого не переносит, он ведь не продавец в лавке, а дежурный в приемной прокурора.

Вердзари подходит и лаконично осведомляется:

— У себя?

— У себя.

Берарди не теряется, даже не встает со стула: пока Нордио за него, он чувствует себя очень уверенно. Может быть, со временем удастся устроиться старшим продавцом и перебраться в Геную, где его сын служит у Фассио.

— Скажи ему, что я здесь и хочу с ним поговорить.

— Он ждет вас, ждет! — И с плохо скрытым раздражением:

— Он давно вас спрашивает, идите, идите… — И вместо того чтобы проводить, Берарди лишь кивает в сторону коридора.

Когда заходишь к человеку в кабинет, а он в это время разговаривает по телефону, — сразу чувствуешь себя лишним. Но деваться некуда. Хотелось бы выйти за дверь под каким-нибудь предлогом, да боишься показаться смешным. Хозяин кабинета замечает твое замешательство, но прекратить разговор не может и начинает объясняться с тобой знаками, давая понять, что разговаривает с важной персоной и по важному делу. Так он и разговор продолжает, и высказывает тебе свое дружеское расположение. То, что собеседнику на другом конце провода отдают предпочтение, а тебя, стоящего в двух шагах, заставляют ждать, делает ситуацию комичной, и, оказавшийся меж двух огней, хозяин кабинета, желая как-то сгладить неловкость, принимается сокрушенно разводить руками и взволнованно расхаживать взад-вперед, насколько позволяет телефонный шнур.

Войдя в кабинет Нордио, Вердзари застает его за весьма интимным телефонным разговором, и в первый момент это его смущает. Однако он уже здесь, уйти было бы глупо. Он постучал и, услышав в ответ бормотание, которое принял за «войдите», вошел. Сейчас, слушая уклончивый, осторожный разговор Нордио и видя его извиняющиеся, неловкие и ненатуральные жесты — «ничего не поделаешь, важная деловая беседа!», — он невольно думает о странной судьбе, преследующей человека с первых сознательных лет жизни и обрекающей его на постоянное, систематическое вранье — в словах и в деяниях; вранье воздвигает вокруг него столь высокую стену, что в конце концов она становится непреодолимой. Ложь господствует надо всем даже в минуты внезапной искренности: когда они наступают, то вызывают стыд и явную неловкость.

Растерявшийся при появлении комиссара, Нордио что-то жалко лепечет в трубку. Вердзари сразу догадался, что на другом конце провода — его пассия, и, по правде говоря, не слишком удивился. Он прекрасно знает, кто она такая, и роман этот его не волнует.

При других обстоятельствах он бы вышел и подождал за дверью, но поскольку Нордио так настойчиво разыскивал его и распорядился немедленно впустить, то вот он здесь, и пускай Нордио любуется его ехидной физиономией.

Но есть и более существенная причина, заставляющая его остаться: Вердзари убежден, что, желая скрыть нечто, люди могут поведать об этом гораздо больше, чем если бы сразу сказали правду. Правда ослепляет, а в мягких сумерках лжи высвечиваются самые мелкие подробности. Поэтому он прислушивается к телефонной беседе Нордио с профессиональным интересом. Самая беспроигрышная ложь — это умолчание, тут всегда можно отпереться, а когда не договариваешь, недолго и влипнуть. Говоря — всегда рискуешь.

Наконец Нордио заканчивает свою односложную беседу; не успевает он предложить комиссару сесть, как тот плюхается на стул и заявляет:

— Как видите, собаку я на этот раз оставил дома… Я не хотел, чтобы сегодня повторилось то же самое… Она, конечно, нервная, моя собачка… но ума необыкновенного. — Перед последними словами он делает небольшую паузу.

Нордио испытывает некоторую неловкость, однако он все же находится в своем кабинете и при исполнении служебных обязанностей. Поэтому приступает прямо к делу:

— Извините, что я на вас так наседаю, но ведь и на меня наседают тоже. Вы должны понять, газеты не вечно будут молчать об этой истории. — И, заранее предвидя ответ Вердзари, скорбно добавляет:

— Поверьте, нам всем пришлось несладко…

— Особенно убитой! — вырывается у Вердзари. Прежде чем Нордио успевает ответить, он переходит на серьезный, деловой тон:

— Правда, излишняя торопливость может привести к роковым последствиям, особенно когда в деле есть нерешенные вопросы, белые пятна…

— Которые, по-моему, уже не актуальны после признания обвиняемого.

— Какого обвиняемого?

Вердзари проговорился, но Нордио не теряет хладнокровия.

— Конти, какого же еще? Он единственный, и, насколько я понимаю, другого не будет. На Де Витиса и Каррераса дела не заводятся, будут только вынесены административные взыскания. Первым займется Высший юридический совет, поскольку речь идет о простом дисциплинарном нарушении, второй предстанет перед Контрольной комиссией, когда мы передадим бумаги в палату депутатов.

— Поскольку судебно-медицинский эксперт в своем заключении… Тут терпение Нордио лопается.

— Заключение выправлено по форме и подписано, так надо ли опять поднимать вопрос о времени смерти, основываясь на сомнениях такого горе-ученого, как профессор Липпи? Вы, наверное, тоже слышали, при каких обстоятельствах он загубил свою научную карьеру и сколько неясных и до сих пор невыясненных причин заставили его стать судебным медиком, чтобы получше замести следы. Нет врачей бездарнее, чем те, что становятся чиновниками: им хочется продемонстрировать свои профессиональные достоинства, от которых уже мало что осталось. Когда представляется такой случай, их не остановишь. Липпи воображает, будто настал его звездный час. Я слушал его, слушал, но его версия не подтверждается свидетельскими показаниями. Время смерти указано в заключении и закреплено его подписью. Другим оно быть не может. — И добавляет уже не так жестко:

— Впрочем, может быть, вы представите мне новые улики, а Липпи — новое заключение, достойное доверия и подкрепленное доказательствами.