Кабина остановилась на последнем этаже. Он осторожно выглянул наружу — пусто. Придерживая дверцы, дотянулся до стоящей в углу пепельницы и поставил ее так, чтобы дверцы не могли закрыться. Он подошел к перилам. В лестничной шахте гулко звучали приближающиеся голоса и топот множества ног. До полного часа оставалось еще пять минут. Дэвид сам не знал, почему аппарат срабатывал именно через час. Возможно, это было следствием какого-то фундаментального закона, вписанного в структуру нашей Вселенной. Он повернул назад и помчался вверх. По дороге пробежал мимо стрелки с надписью «Выход на крышу». Люк был прямо над ним. Он толкнул — закрыто. Со злостью ударил кулаком в поверхность, покрытую облупившейся краской. «Черт, а ведь поймают меня, — подумал он, — не удалось все гладко до самого конца». Он не знал, что делать дальше. С удовольствием еще бы поиграл в «полицейских-гангстеров». Внезапно его пробрала дрожь. «Наверное, это ужасное ощущение. Даже если это произойдет за четыре минуты до конца…» Именно столько оставалось времени. Он сел на последнюю ступеньку лестницы, положив руки на загривок. Преследователям оставалось преодолеть еще несколько этажей, если судить по нарастающему шуму. И вдруг еще одна мысль повергла Дэвида в неописуемый ужас. «Если к моменту возвращения я буду мертв, то мертвым и вернусь в свое кресло. Ведь аппарат возвращает все в исходную точку, кроме моего состояния — иначе бы я тоже не забывал. Устройство переносит назад мое тело, но не меняет его физиологического состояния, состояния нервной системы». Он представил, как его труп находят в лаборатории. Лаборатория заперта на ключ. «Боже мой! Идеальное убийство! — мелькнула мысль. — Но как я мог просмотреть такой вариант?! Не подумать об этом?! Надо бежать — еще целых четыре минуты». Он вскочил на ноги и изо всей силы навалился на крышку люка.

О чудо! Она подалась. Люк не был закрыт, просто петли заржавели. Он выскочил на крышу. Холодный ветер овевал его покрытый каплями пота лоб. Он захлопнул крышку люка и закрыл ее на засов. Почти сразу же снизу донеслись приглушенные возгласы, и через пару секунд крышка затряслась от мощных ударов. Оставалось еще две минуты. Удары прекратились, снизу доносились странные звуки, похожие на кашель. Фонтанчики, выбивающие из крышки куски дерева вокруг замка, объяснили ему, что это такое. Нервно озираясь, он побежал в сторону большой вентиляционной трубы. Простреленная крышка люка откинулась как раз в тот миг, когда он спрятался за трубой. Он предельно осторожно выглянул из-за своего укрытия. Их было пять. Они рассыпались по крыше с пистолетами в руках, изготовившись к стрельбе. С точки зрения Дэвида, они были слишком хорошими профессионалами. Короткими перебежками перемещались они от одного выступа на крыше к другому. Их искаженные, жестокие лица говорили, что они могут его убить. Дэвид взглянул на часы — оставалось тридцать секунд. Видимо, он неосторожно высунулся из-за трубы, ибо две пули со свистом срикошетировали по металлу покрытия. Он упал ничком. Асфальт был горячий и мягкий. Одна из пуль разодрала ему ладонь. Боль была паршивая. «Еще десять секунд», — подумал он. Чтобы задержать их на эти секунды, он бросил в их сторону часы. Полицейские моментально рухнули ниц. Сверху донесся стрекот вертолета. Наверное, оттуда его видят. Он считал секунды, стараясь не впадать в панику: «…восемь, девять, десять». И ничего! Он все еще лежал, растянувшись на крыше. Преследователи снова начали подбираться к нему. «Не может быть, не может быть», — шептал он сам того не сознавая. Ему необходимо выиграть время. Он поднялся и поднял руки вверх. Надо выйти им навстречу. Они остановились, целя в него свои пистолеты.

— Не стреляйте, это ошибка, — прохрипел он. — Я сдаюсь!

Он чувствовал, как немеет раненая рука. «Что случилось? — думал он. — Ведь час прошел. Как я им это объясню?» Мысли неслись лихорадочным вихрем. А еще это проклятое солнце так нещадно палит. Внезапно заговорил сержант, стоявший ближе всех к нему.

— Парни! Ведь он убегает, верно? — процедил сержант сквозь зубы.

Голос его был подозрительно мягким. Остальные оскалили зубы в ухмылках.

— Да, Джон, — ответил самый высокий. — Он убегает, а мы не можем ему этого позволить.

Дэвид побледнел и начал медленно пятиться.

— Это называется «при попытке к бегству», — продолжил высокий и нервно куснул губу.

— Да, Билл, — ответил сержант, — именно так это и называется.

Дэвид повернулся на пятке, краем глаза глядя на сержанта, стоявшего на широко расставленных, чуть согнутых ногах. Он пробежал метра два, прежде чем сообразил, что бежать бессмысленно. «Куда я бегу?» — подумал он. Остановился, снова повернулся лицом к ним. В этот миг пуля ударила его в левый висок. Он увидел еще сноп искр, а потом была только тьма.

На следующий день только немногочисленные читатели местной газеты заинтересовались маленькой заметкой на последней странице:

Перевод с польского Евгения Дрозда

Дафни ДЮМОРЬЕ

ПТИЦЫ

С вечера третьего декабря ветер резко изменился, и наступила зима. До этого дня осень была мягкой, богатой красками. Деревья стояли в золоте, живые изгороди сохраняли свой зеленый наряд.

Земля, поднятая плугом, была темной и тучной.

Нат Хокэн был инвалидом войны, получал пенсию и мог работать на ферме неполный день. Вернее, он был занят три дня в неделю, в течение которых ему давали работу полегче: подрезать деревья и кусты, перестилать крыши из соломы и производить другой мелкий ремонт строений.

Хотя он был женат и имел детей, он любил одиночество и всегда предпочитал работать один. Он радовался, когда ему поручали построить насыпь или починить ворота где-нибудь в дальнем конце полуострова, где море подступало к земле с обеих сторон. В полдень он устраивал себе перерыв, разворачивал кусок пирога с начинкой, который давала ему с собой жена, и усаживался на краю утеса, наблюдая за птицами. Осенью на птиц было интереснее смотреть, чем весной. Весной птицы летели вглубь суши настойчиво и решительно. Казалось, они знали, в чем состоит их долг, ритмы и ритуалы их жизни не позволяли им задерживаться на берегу. Осенью те птицы, которые не улетали на юг, а оставались здесь на зиму, испытывали такое же волнение, но, отвергнутые улетающими стаями, следовали каким-то собственным схемам полета. Крупными колониями они слетались на полуостров, беспокойные, возбужденные, вовлеченные в непонятное движение. То кружа в небе, то спускаясь на жирную, свежевспаханную землю в поисках корма, птицы, казалось, делали это, не испытывая ни голода, ни желания отдохнуть. Тревога и непонятная им самим жажда странствий снова поднимали их высоко в небо.

Черные и белые, галки, вороны и чайки, все время недовольные и неспособные сидеть на месте, объединялись в странные сообщества, пытаясь найти какое-то освобождение. Стаи скворцов, шелестя, как шелк, слетались на поля, влекомые той же неведомой силой. Более мелкие птицы — зяблики и жаворонки — метались между деревьями и кустами живой изгороди, как будто их кто-то гонял палкой.

Сидя на утесе, Нат видел не только этих птиц, но и постоянных пернатых обитателей моря, которых он хорошо изучил. Собравшись в бухте, морские птицы ждали прилива. У них было больше терпения. Множество морских куликов, травников, песочников, кроншнепов собиралось у кромки воды. По мере того, как море медленно наступало на берег и затем отступало обратно, обнажая полоску морской травы и перекатывая пеной гальку, эти птицы устремлялись на берег. Затем тот же импульс, дух полета захватывал и их. С криками, свистом, зовущими стонами они скользили над самой поверхностью моря, все больше удаляясь от берега, потом вдруг начинали шуметь, торопиться и улетали прочь. Куда и зачем? Беспокойный порыв осени, неудовлетворенность, непонятная печаль заставляли их собираться в стаи, долго кружиться на одном месте, оглашая окрестности пронзительными криками. Видно, им нужно было как-то выплеснуть из себя накопившуюся в них потребность к движению прежде, чем придет зима.