— Но при чем тут ваша супруга Наталья Юльевна и книжка Этого бельгийского гробовщика? — уже сердито допрашивал. Фесслера Айвазовский.
— Наталье Юльевне недавно из Петербурга прислали „Царство молчания“ Роденбаха, и она подарила эту книгу Косте, обнаружив общность между его монастырскими воспоминаниями и, грезами Роденбаха. А Костя подарил Наталье Юльевне свой рисунок, — уже оправдывался перед разгневанным Айвазовским Фесслер.
Айвазовский стремительно подошел к противоположной стене и энергичным движением раздвинул темно-бордовые занавеси. В глубине, уже в раме, стояла его последняя картина. Яркий солнечный луч из окна осветил беспредельное море, не бурное, не грозное, а ровно дышащее, успокоенное, но готовое в любое мгновение напомнить о своей силе. А небо на картине было еще шире и беспредельнее, чем море. В картине заключалась большая мысль: мудрость природы, ее вечное движение, мощь ее стихий, покорить которую может только человек.
— Как это прекрасно! — воскликнул Богаевский. Лицо его оживилось.
— Нет, еще не вполне прекрасно, — твердо возразил Айвазовский. Пойдемте и вы увидите совершенную красоту.
Он взял Фесслера и Богаевского за руки и увлек их за собою через гостиную на балкон.
Перед ними колыхалось голубое с прозеленью море, и солнечные лучи дробились на волнах. Все ликовало в этот яркий солнечный день, и сама природа пела гимн жизни.
— Вот она красота! — воскликнул Айвазовский и глаза его молодо заблестели. — Всю свою жизнь я остаюсь верен природе, но даже накопленный мною запас наблюдений, мое понимание природы не всегда дают мне возможность в совершенстве переводить на полотно мои художественные замыслы.
— Вы будете приходить ко мне, — продолжал художник, обращаясь к Богаевскому. — Природа и я — мы будем вашими лекарями. А лечиться вам необходимо. Вы больны, очень больны…
Первые дни Богаевский с наслаждением срисовывал карандашом морские виды Айвазовского.
В галерее вместе с ним усердно работали другие ученики.
Богаевский сразу заметил, что художник не любил пускаться в длинные рассуждения, он предпочитал кистью или карандашом давать уроки мастерства.
Однажды, окончив работу, Айвазовский сказал ученикам:
— Между вами есть такие, на которых мои картины, быть может, производят сильное впечатление. Предостерегаю вас от увлечения и подражания этим картинам. Подражание вредит самостоятельному развитию художника.
— Но как же тогда можно усвоить технику живописи? — спросил Фесслер.
— Можете перенимать технику того или другого художника, но всего остального вы должны достигать изучением природы и подражанием ей самой. Старайтесь быть реальными до последней степени.
Слушая Айвазовского, Богаевский с грустью думал, что старый мастер разрушает таинственные чары искусства. Он все реже посещал мастерскую Айвазовского, а потом совсем перестал там бывать.
Первое время Айвазовский справлялся о Богаевском у Фесслера, но потом отправился на лето в свой загородный дом и вернулся в Феодосию только глубокой осенью, чтобы затем собраться и уехать до весны в Петербург.
Последний день перед отъездом выдался необычайно теплый для этого времени года. Куда-то исчез пронизывающий осенний ветер, небо очистилось от серых, угрюмых туч и приветливо заголубело над сразу повеселевшей Феодосией.
Айвазовский долго гулял по городу, наслаждаясь неожиданным возвращением лета.
Наступил так же не по-осеннему теплый вечер. Закат торжественно догорал, окрашивая небо в розовые и алые тона.
Айвазовский долго стоял на берегу моря, чтобы увезти с собою на север воспоминание о нем, его тихий ропот — как бы жалобу на разлуку.
Но вот вдалеке из бледно-лиловой морской дали показалась рыбачья флотилия, медленно плывущая по окрашенной закатом морской глади.
Полюбовавшись еще немного на эту мирную картину, художник, не спеша, повернул к дому.
Но алый закатный луч, скользнувший по развалинам генуэзской башни, отчетливо видной отсюда, неожиданно ярко осветил стоящую на самом ее верху небольшую человеческую фигурку.
Айвазовский направился туда и скоро очутился у подножия каменных развалин. В небольшой фигурке, которая живописно дополняла эту картину, художник узнал Богаевского. Он неподвижно сидел на каменном выступе и глядел вдаль.
— Богаевский! — позвал Айвазовский, — спуститесь ко мне! Богаевский обернулся на зов и, узнав Айвазовского, начал быстро и ловко спускаться.
— Где вы научились так хорошо карабкаться? — спросил Айвазовский, как только Богаевский очутился рядом с ним.
— Еще в Топлах, — ответил тот, — там у меня был друг, старше меня на два года, который поднимался на скалы выше монастыря.
— Это хорошо! Художник должен быть сильным, ловким. Рука тогда тверже держит кисть… Но где же вы пропадали все это время? Почему совсем перестали показываться у меня?
Богаевский растерянно молчал. Айвазовский властно взял его за руку и повел с собою.
В доме, как обычно перед отъездом, суетились слуги и домашние, укладывая вещи.
Айвазовский прошел на балкон, не выпуская руки юного художника.
Распорядившись, чтобы им сюда подали сладости и фрукты, он опустился в кресло и усадил с собою Богаевского.
Богаевский сидел, глубоко задумавшись. Все происходившее — встреча с художником и то, что он очутился опять в его доме, на этом балконе, где давно не был, все это было так неожиданно.
Айвазовский так же, как и в первую встречу, уловил его душевное состояние.
— О чем вы грезили там, на башне, Богаевский? — вдруг тихо спросил он мальчика.
Богаевский почувствовал себя очень хорошо с этим старым добрым человеком. Ему показалось, что только Иван Константинович сможет понять его.
— Я опять видел сны. Эти сны также видела земля, древняя и уставшая. Мы вместе грезили о прошлом — о греках, генуэзцах и других, которые жили здесь и о которых остались одни смутные воспоминания… Часто мне кажется, что только я один и эти древние холмы помнят тех, кто жил здесь раньше…
— Богаевский! — взволнованно, с беспокойством воскликнул Айвазовский. Очнитесь! Так ведь недалеко до бреда. Куда вы смотрите? В тяжелое отвратительнее прошлое?! Генуэзцы, турки и другие пришельцы были завоевателями. Они заливали кровью нашу Феодосию.
Голос Айвазовского звучал гневно, а в глазах была тревог» за Богаевского.
Богаевский почувствовал себя виноватым перед старым художником. Он хотел успокоить его, но не знал как.
Айвазовский поднялся с кресла и, расхаживая по балкону, продолжал:
— Сейчас появилась какая-то «инфекционная» повальная болезнь среди художников, писателей, музыкантов. Кое-кто из них: приезжал сюда ко мне, чтобы и меня совратить, вернее, заразить этой болезнью. Они все хотят воспеть жестокость и преступления средних веков… Они любят заглядывать в гробы и дышать тленом, как тот Роденбах, которого вы с удовольствием читаете… Не назад, вперед глядите, Богаевский! Вот взгляните — здесь перед моим домом скоро пройдет железная дорога, а туда дальше — там будет большой порт. Город будет богаче и людям, быть может, станет легче жить. Нужно непременно сделать что-нибудь такое, чтобы стало легче жить.
Айвазовский умолк и опустился в кресло.
Между тем стемнело, и море начало шуметь. Прошло несколько минут в молчании, потом Айвазовский снова заговорил:
— У вас есть дарование, Богаевский. Я верю в то, что вы можете стать настоящим художником. Но для этого вам надо полюбить жизнь и человека и освободиться от модной болезни нашего времени — этой декадентщины, разъедающей сейчас умы и души. Но я убежден, что вы этим переболеете и впоследствии будете только сожалеть, что затратили много времени на такую чепуху. Вспоминайте потом, что я, старый художник, сразу поверил в ваш талант и предостерег вас от опасности.
Было уже поздно, когда Богаевский вышел из дома Айвазовского. Перед тем, как повернуть за угол, он остановился, чтобы еще раз взглянуть на балкон, где всего минуту назад звучала горячая речь Айвазовского.