На лето Алексей Николаевич Оленин с семьей обычно перебирался в свое имение «Приютино», близ Петербурга. Туда часто наезжали артисты, писатели, художники. Несколько лет назад в «Приютине» целый день провели Пушкин, Грибоедов, Глинка. Грибоедов и Глинка доставили истинное наслаждение радушным хозяевам и гостям своими музыкальными импровизициями. До глубокой ночи один сменял другого у рояля. Об этом дне долго потом говорили у Олениных.

Вспомнился он и сегодня Алексею Николаевичу, когда он вышел из академии и собрался поехать в «Приютино». Воспоминания взволновали его, и он, отпустив карету, решил пройтись. Оленину было семьдесят два года. В таком возрасте больше дорожат каждым прожитым днем, каждой встречей или беседой с другом. Многих из его друзей уже нет в живых. Давно умер Державин, которым он так восторгался еще в юности. С любовью украсил Оленин вышедшие сочинения поэта своими виньетками. Вспомнил, как старик Державин приехал к нему взволнованный из Лицея и рассказал о лицеисте Пушкине. Потом Пушкин часто посещал его дом и одно время был сильно влюблен в его дочь Анну. Все это было как будто недавно, а годы идут. Пушкин и тот осунулся в последнее время, и реже стал слышен его необыкновенный заразительный смех. Внезапно Оленин подумал о Гайвазовском. Только сегодня академисты Ставассер и Штернберг просили за своего друга, горевали, что Таннер совсем перестал отпускать его в академию. И тут же с присущими юности внезапными переходами от одной мысли к другой, Штернберг спросил:

— Алексей Николаевич, а правду говорят, что Гайвазовский своим замечательно счастливым сходством так близко напоминает портрет Александра Сергеевича Пушкина в молодости?

Оленин знал об этих толках среди академических учеников и профессоров, но только сейчас, мысленно сравнив облик юного Пушкина с Гайвазовский, удивился, как он раньше не обращал внимания на это действительно разительное сходство. «Дай бог, чтобы талантом и уменьем был схож с поэтом», — подумал старик и тут же решил, что надо что-нибудь придумать, чтобы вырвать Гайвазовского из неволи у Таннера.

Алексей Николаевич подходил к Троицкому мосту, где ждала его карета. Вдруг на мосту он заметил Гайвазовского. Юноша был бледен. Он внимательно глядел в сторону Петропавловской, крепости, в руках у него были альбом и карандаш. Сердце у Оленина сжалось. Он с трудом узнал в этом похудевшем и болезненном молодом человеке, обычно такого веселого и жизнерадостного, Гайвазовского, покорявшего всех своим открытым лицом и добрым нравом.

Гайвазовский на мгновение отвел свои глаза от крепости и заметил приближающегося Оленина. Лицо его прояснилось, и он быстро закрыв альбом, поспешил навстречу Алексею Николаевичу.

— Что ты делаешь здесь на мосту? — спросил Оленин и, не дожидаясь ответа, тут же добавил: — Вид у тебя совершенно больной. Садись ко мне в карету. Я отвезу тебя в «Приютино». Там мы тебя быстро на ноги поставим.

— Алексей Николаевич! — взмолился Гайвазовский. — Но мне велено к завтрашнему списать вид крепости.

— Завтра воскресенье. Подождет твой француз до понедельника. — Оленин, так же как и Гайвазовский, старался не произносить имя Таннера. — Притом, он раскрыл альбом Гайвазовского, — у тебя уже все закончено. А если что не так, ты среди моих эскизов найдешь вид крепости.

Бывают дома, в которых не только их обитатели, но даже вещи как бы приветливее, чем в других местах. Счастлив тот человек, которому приходилось бывать в таких домах и общаться с подобными людьми. Еще большее счастье, если человек был вхож в такие обители ума, душевной красоты и тонкого изящества в молодые годы. Тогда на всю жизнь он сохранит воспоминания о поэзии юности.

Таков был дом в «Приютине», где один из просвещеннейших людей своего времени, Алексей Николаевич Оленин, собрал вокруг себя литераторов, артистов, художников и ученых.

В этом уютном деревенском доме Гайвазовский был встречен приветливо, без малейшего намека на покровительство. Особенно была заботлива дочь Оленина, Анна Алексеевна. Узнав от отца, что у Гайвазовского лихорадка, она сама заварила липовый цвет и заставила его выпить с малиновым вареньем.

К вечеру в «Приютино» стали съезжаться гости из Петербурга. Гайвазовский из окна своей комнаты, куда его отвели и уговорили лечь в постель, видел, как с дороги к дому сворачивали кареты. Он насчитал их до десяти. То ли от липового отвара, после которого он проснулся в испарине, то ли молодые силы организма перебороли недомогание, но Гайвазовский чувствовал себя совсем здоровым и с юношеским нетерпением ждал, когда принесут его платье. Наконец слуга принес отлично вычищенную одежду и свежее белье. При виде белья Гайвазовский невольно воскликнул:

— Откуда это взялось? Я ведь приехал налегке, без вещей.

— Анна Алексеевна приказали, как только проснетесь в испарине, чтобы незамедлительно переоделись во все сухое.

У Гайвазовского перехватило дыхание, и он с трудом удержал подступившие слезы.

Со времени приезда в Петербург из Феодосии прошло два года. Многое пришлось испытать на первых порах бедному юноше. Принятый в академию казеннокоштным воспитанником, Гайвазовский не раз голодал.

Только с недавних пор, когда акварели Гайвазовского начали понемногу покупать любители живописи, он смог тратить на себя известную сумму, и то большую ее часть отправлял в Феодосию своим родителям… Счастье ему улыбнулось. Профессора и товарищи вскоре о нем заговорили и радовались его успехам. Алексей Николаевич приблизил к себе юного художника. Часто он оставлял его у себя, когда приходили близкие друзья — Василий Андреевич Жуковский, Петр Андреевич Вяземский, Владимир Федорович Одоевский. Гайвазовский жил в сфере высокий интересов. При нем не раз происходили горячие споры выдающихся людей о судьбах русского искусства и литературы Юноша впитывал все это в себя: душа его росла и ширилась, а ум образовывался. Он понимал, что только талант и трудолюбие приблизили его к этим людям, и чувствовал к ним искреннюю любовь и благодарность.

Но все это время ему так не хватало домашнего уюта, ласковой и неусыпной заботы матери! Тоскуя по далекому, родному дому, он утешал себя тем, что его успехами гордятся в Феодосии. Юноша знал из писем отца, что всякий раз, когда от него приходили деньги, мать созывала друзей своего дорогого Ованеса, ставшего теперь опорой семьи, и угощала их всякими лакомствами, какие умеют так искусно приготавливать женщины-армянки. В этом ей помогала судомойка Ашхен, которая до сих пор служила в греческой кофейне.

Обо всем этом думал взволнованный юноша, когда теперь глядел на свежее белье, присланное Анной Алексеевной. В эти минуты перед ним возник образ матери, благословящей сына, и его друзей, принявших и обласкавших его в далеком столичном городе.

Необыкновенным был этот вечер, хотя трудно было назвать вечером сумерки, полные притушенных бледно-зеленых отсветов. В Петербурге начались белые ночи.

Когда Гайвазовский спускался в гостиную, откуда раздавались голоса, он невольно задержался в библиотеке. Двери в кабинет были открыты. Там сидели Оленин, князь Владимир Федорович Одоевский — писатель, композитор, выдающийся русский музыкальный критик и один из самых преданных друзей Глинки, граф Михаил Юрьевич Виельгорский — любитель музыки и сам композитор. Вокруг них на диванах и в креслах непринужденно расположились незнакомые Гайвазовскому гости. Огня не зажигали. Комнату наполнял странный, фантастический свет белой ночи.

Гайвазовский, никем не замеченный, сел в кресло позади Оленина.

— Глинка известил меня из Новоспасского,[17] что работа над «Сусаниным» продвигается успешно, рассказывал Виельгорский. — По возвращении в Петербург просит устроить у меня репетицию первого акта оперы.

— Когда он обещает быть здесь? — спросил Одоевский.

— Не раньше чем в конце лета или даже осенью… Не понимаю, для чего Глинка сочиняет русскую оперу, — продолжал Виельгорский, покачивая тщательно завитой головой. — Надлежит еще добиться принятия ее на сцену. Многие сторонники итальянской музыки будут интриговать против этого.