У стен, на венских стульях, поджав ноги, чтобы не наступать на шкуру валенками, сидели шесть или семь мужиков. Илья Ефимович почти всех узнал с первого взгляда. Кто был из Больших Вязем, кто из Торбеева, кто из Заречья.

— Надеюсь, вы знакомы! — Савин кивнул мужикам на Ковшова. — Садись, Илья Ефимович, послушай...

Ковшов осторожно присел на краешек стула.

— Так продолжим наш разговор, дорогие гости, — заговорил Савин, подходя к столу. — То, что вы раньше делали — всячески удерживали крестьян от вступления в колхозы, — было правильно. Но времена меняются. Как ни говорите, а мужик тронулся с насиженного места. Удержать его сейчас уже невозможно. А потому надо быть ловчее. Идите в колхоз вместе со всеми, не плетитесь в хвосте. Вступайте сами в артель и зовите туда других. Да что там — зовите!.. Сейчас кричат о сплошной коллективизации. Вот вы в лад и подыгрывайте. Пустите слушок: кто не запишется в артель, будет раскулачен. Припугните мужиков выселением из деревни, Сибирью...

— Чудно́ говорите, Федор Иваныч! — сумрачно перебил его большеголовый, горбоносый мужик из Торбеева. — Нам эти колхозы как кость поперек горла, а вы нас туда же заталкиваете... А зачем, спрашивается? Для мебели, что ли, для виду?

— Наоборот, Сидор Карпыч, — обернулся к нему Савин. — Вы в колхозах первыми людьми должны стать. Пробирайтесь в члены правления, в завхозы, в бригадиры, занимайте, как они говорят, командные посты. А там поворачивайте хозяйство, как вам будет угодно. — Савин кивнул на Ковшова. — Берите пример с Ильи Ефимовича. В артели без году неделя, а уже старший конюх, ведает всем колхозным тяглом.

— Навалилось на мою шею это тягло, — пожаловался Ковшов, — разорваться впору! Хоть бы пооколевала половина конюшни...

— Ничего, привыкайте, нужно это, — перебил его Савин. — И не вздумайте пока лошадей морить. Ухаживайте за ними по совести, чтобы люди вам поверили. А там... все в ваших руках.

— Федор Иваныч, гляньте сюда, — вполголоса позвал Савина горбоносый мужик из Торбеева, сидевший ближе всех к окну. — Кто-то снаружи вроде скребется...

Савин обернулся.

За окном, царапая верхнее стекло рамы, слегка покачивалась яблоневая ветка. Савин прижался к темному холодному стеклу, прикрыл глаза ладонями, чтобы свет лампы не отражался в окне, и вперил взгляд в ночную темноту. И тут совсем близко от себя он увидел настороженные, неморгающие глаза и приплюснутый к стеклу мальчишеский нос.

«Ковшов! Колонист!» — мелькнуло у Савина.

На какое-то мгновение взгляды их скрестились, потом глаза за окном исчезли, что-то глухо треснуло, и ветка закачалась быстрее. Затем все стихло.

Колючий холодок пробежал по спине Савина. В кои веки он собрал у себя на квартире «гостей», и этот мальчишка успел уже все высмотреть. И что ему надо, молодому Ковшову?

А Илья Ефимович, пожалуй, прав. Зря Савин в свое время не убрал Степку Ковшова из школы. Момент был действительно подходящий. А теперь вот расплачивайся...

С трудом сдерживая себя, Савин отошел от окна и встретил вопросительные взгляды «гостей».

— Кто там? Девчонки, что ли? — вполголоса спросил его Илья Ефимович, приподнимаясь на стуле. — Я вот уши им оборву, будут знать...

— Племянник твой балуется, — сдержанно ответил Савин. — Чересчур любопытен стал.

— Ах, собачья кровь! — выругался Ковшов. — Теперь разнесет по белу свету: то-се, собрание в ночь-полуночь, разговоры потайные...

— Накличешь ты нам беды, директор, подведешь под монастырь! — сердито сказал горбоносый мужик, поднимаясь со стула. — А ну, граждане, расходись, пока нас не зацапали...

Мужики устремились в соседнюю комнату и, толкая друг друга, принялись срывать с вешалки шубы и полушубки.

— Тихо! К порядку! — властным шепотом прикрикнул на них Савин и постучал карандашом по столу. Потом быстро подошел к двери, повернул ключ в замочной скважине и опустил его в карман. — Срам, позор! Серьезные люди — и кого испугались? Школьников, баловников. А ну, садись по местам...

Мужики, не выпуская из рук одежды, вновь заняли стулья.

Не скрывая брезгливой усмешки, Савин принялся объяснять, что через двойные рамы никто их разговора подслушать не мог и не может, а прийти к нему на квартиру мужики могли по любому поводу: побеседовать о школе, о своих детях, да мало ли еще о чем. На то он и директор школы.

— Да ведь время-то какое... всякое могут наговорить, — опасливо заметил кто-то из мужиков.

Савин покосился на темное окно. Вновь представилась качающаяся ветка, настороженные глаза Степы.

«Убрать его, убрать надо. И как можно скорее...»

— Тогда вот что, — сказал он. — Кое-кто из вас ходил ко мне раньше в хоровой кружок. Давайте-ка споем во избежание всяких кривотолков. Спевка и спевка — никаких подозрений не может быть.

— Верно, — согласился горбоносый. — Только маловато нас... да и баритона нет... Осужден по сто седьмой статье за сокрытие хлеба.

— Ничего! — усмехнулся Савин. — Илью Ефимовича попросим подтянуть. У него вроде тоже баритон... Так с чего же начнем? С нашей любимой?

Он достал камертон, щелкнул ногтем, поднес к уху, прислушался. Потом взмахнул руками и глуховато запел:

Высоким, почти женским голосом его поддержал горбоносый, потом, недоуменно переглядываясь, не в лад, разноголосо, подхватили песню еще несколько человек, и позже всех натужным голосом принялся подпевать Илья Ефимович.

А в это время на улице, под окном, стояли Степа и Нюшка. Забраться еще раз на яблоню и заглянуть через верхнее стекло во флигель Степа больше не решился. Прижав ухо к окну, он все пытался подслушать, о чем директор школы разговаривает с мужиками.

Но голоса звучали глухо, отдаленно, и Степа с Нюшкой ничего не могли разобрать. Но вот во флигеле запели.

— Спевка у них, — догадалась Нюшка. — Фис это любит.

— А разве Ворон тоже в хору состоит? — спросил Степа. — У него же никакого голоса нет...

— Это так... От его голоса лошади шарахаются, коровы молока не сдают.

— Так зачем же Ворон на спевку пришел? Да еще ночью?

Нюшка пожала плечами и потянула Степу за рукав:

— Ох, уж и поют мотивно, слушать противно!.. Пошли отсюда...

Часто останавливаясь и поминутно озираясь на флигель, Степа побрел вслед за Нюшкой.

КЛЮНУЛО

Урок у Георгия Ильича шел, как обычно. Сначала учитель увлеченно объяснял очередную теорему по геометрии. Он размашисто рисовал на доске чертеж, звонко стучал мелком, так что летели белые брызги.

Потом Георгий Ильич перешел к опросу. Тут он спуску ученикам не давал. Спрашивал придирчиво, обстоятельно, «докапываясь до корня», как он выражался, и не жалея язвительных словечек для тех, кто отвечал путано и сбивчиво. «Так-с, молодой человек, пенки снимаете, шкварки выковыриваете, — обычно говорил он. — На халтурку хотите проехать?»

И надо сказать, что школьники побаивались острого языка учителя.

Сема Уклейкин, только позавчера попавший Георгию Ильичу на зубок, вел себя на уроке тише воды, ниже травы. Опустив голову, он лег грудью на парту и старался не попадаться на глаза учителю, хотя и чувствовал, что вызова к доске ему не миновать.

Уклейкин вздохнул и, толкнув в бок соседа по парте — Фильку Ковшова, признался ему, что он не приготовил урока по геометрии:

— Выручай!.. Сейчас в лужу сяду.

— Да я и сам не успел, — шепнул Филька. — Прогулял вчера.

— А Шум уже поглядывает на нас... Как кот на сало. Сейчас спросит, поди... Вот уж осрамит! — И тут Уклейкин решил применить свой излюбленный прием — заговорить учителя и затянуть время. Он тряхнул рыжей шевелюрой и поднял вверх длинную руку. — Георгий Ильич, можно спросить?