Страшно худой Морозов, с продолговатым плоским лицом, с шелковистой бородой и усами, в очках, устроился подле Желябова, уселся на траву, скрестив ноги. Молодой парень, по виду из простых, безусый и толстогубый, простоватый на вид, с молитвенным восторгом смотрел прямо в рот Желябову. Вера села рядом с Перовской на самом берегу реки несколько в стороне от других.

– Я не отказываюсь, – повторил Желябов. – Настало время нам говорить… И сговориться. Мы не можем работать по мелочам, растрачивая свои силы… В мае 1878 года мы убили в Киеве жандармского полковника Гейкинга… Сейчас же в Одессе царская власть казнит Ковальского[205]. Спустя два дня Степняк-Кравчинский[206] в Петербурге насмерть поражает кинжалом шефа жандармов Мезенцова… Безумная смелость!.. В Харькове мы убили генерал-губернатора Кропоткина. Правительство в ответ на это объявило революционеров вне закона… Я напомню вам конец правительственного сообщения об этом: «Правительство считает ныне необходимым призвать себе на помощь силы всех сословий русского народа для единодушного содействия ему в усилиях вырвать с корнем зло, опирающееся на учение, навязываемое народу при помощи самых превратных понятий и самых ужасных преступлений…» Нам, товарищи, объявлена война, и наши силы неравны. С одной стороны, на нас хотят поднять весь русский народ, с другой стороны – маленькая кучка, кружок самоотверженных, преданных святой идее народной воли людей…

Желябов сделал паузу и презрительно улыбнулся.

– Напрасно!.. Напрасно!.. Я хорошо знаю народ… Дворники и городовые не в счёт… Наёмные царские собаки… Народ… Никто, ни мы, ни правительство не можем опираться и рассчитывать на народ. Это было бы ошибкой… Я повторяю, товарищи, я знаю народ, я сам из народа, и я так работал, как работает наш народ… Крестьянин так замучен своим мужицким трудом над землёю ради хлеба насущного, что учить его чему-либо – просто бесполезно… Он так устроен, что поднять его на восстание нельзя… Раньше надо освободить его от этого адского, каторжного, тупящего мысли труда, а тогда только можно учить его и разговаривать с ним. В таком же положении и рабочий. Нам нужно самим захватить власть, конечно, только для того, чтобы, захватив её, освободить от труда народ и тогда передать власть в его руки. И для этого нам нужен…  а к т! И, может быть, не один даже акт, но целая серия актов. Никакая наша деятельность, направленная во благо народа, невозможна вследствие правительственного произвола… Мы должны вести борьбу по способу Вильгельма Телля…

– Цареубийство? – выкрикнул кто-то сзади Желябова.

Желябов ответил не сразу. Он выдержал несколько мгновений, молча, строго и сурово глядя в глаза то одному, то другому из окружавших его молодых людей.

– Да, товарищи… Это у нас давно решено… Вот Александр Михайлов скажет вам, как и почему мы так постановили.

Желябов отошёл в сторону, и на его место встал темнобородый человек с угрюмым и мрачным лицом. Он начал говорить, сильно заикаясь.

– Товарищи, н-наша п-п-партия н-народо-вольцев постановила: н-наша цель об-беспечить п-права личности. Деспотизм царский полагает, что п-прав-ва личности в-вредны. Так н-надо осв-вободить народ от д-деспота. Как этого д-до-стигнуть? – С-смелой б-борьбой. Мы н-не можем безучастно относиться к тому, ч-что п-происходит к-кругом: в-война, стоившая с-сотни т-тысяч н-народных ж-жертв. Т-тотлебенские и ч-чертковские р-расправы – инициатива в-всего эт-того исходит от ц-ц-царя. Царь во всём эт-том в-в-виноват – ц-царь и д-должен о-ответить. Ц-царь д-должен п-по-погибнуть. Сделать это д-должна п-п-партия… Если она может сделать это путём восстания – она должна устроить это восстание. Если поднять народ н-нельзя, она должна сделать э-т-то лично. Сил у нас, б-без с-сомнения, х-хватит. И силы эт-ти будут расти тем скорее, чем р-реш-шительнее мы станем д-действо-вать. Н-наша п-партия « З е м л я  и  в о л я» – но мы с-считаем, что сначала – в-воля, а потом уже и з-земля. А чтобы была в-воля, надо убрать ц-ца-р-ря. Надо убрать д-деспота. Вот, товарищи, что мы решили.

Глубокая, напряжённая тишина наступила среди собравшихся после слов Михайлова. Слышно было, как прошелестела под набежавшим ветерком прибрежная ива, как невдалеке на озере, у разлива реки плеснула рыба. После этих двух едва слышных звуков тишина сделалась ещё строже, торжественнее, напряжённее – тишина могилы… Точно немая смерть вошла к ним – весёлым и жизнерадостным несколько минут тому назад.

Сидевший на траве недалеко от Веры высокий тощий человек поднялся и глубоким, низким, взволнованным голосом спросил:

– Неужели, господа, вы все так думаете?

Никто не ответил.

– Неужели, господа, народники становятся террористами? Народники согласны с тем, что говорили товарищи Желябов и Михайлов?

Все молчали. Та же могильная тишина стояла в роще.

– В таком случае, – глухо, печальным голосом сказал человек, – мне здесь больше нечего делать. Прощайте.

– Кто это? – тихо спросила Перовскую Вера.

– Плеханов.

Плеханов помедлил немного, точно ожидая, что его будут просить остаться, что поднимутся споры, что встанут на его сторону, будут его удерживать, но вокруг была всё та же серьёзная, угрюмая тишина.

Плеханов низко опустил голову и пошёл в глубину леса.

II

Наступил вечер, и в лесу было темно, когда Вера с Перовской ушли с собрания. Вслед им из рощи, где теперь ярко горел костёр, неслась дружная песня. Неутомимый Желябов запевал:

Пьяные крики, визг еврейки – Геси Гельфман, громкий смех глушили песню.

Вера шла под руку с Перовской. Она опьянела. Первый раз в жизни она пила водку и пиво, ела простую и грубую пищу, первый раз была близко и запросто с молодыми людьми.

– Софья Львовна, – сказала Вера, останавливаясь на опушке рощи и глядя на серевший в сумраке ночи большой Воронежский шлях, – как всё это страшно!.. Я первый раз в таком обществе.

– Хорошо! – сказала Перовская.

– Ещё не знаю. Дайте, Софья Львовна, привыкнуть. Откуда все эти люди взялись? Почему я раньше не встречала таких людей? Где вы их нашли, как с ними познакомились?

Вера шла широким шагом по шляху. Молодая луна была над нею. Вера нервно смеялась и дрожала внутренней дрожью.

– Конечно… с нашей точки зрения?.. Кисейных барышень, которых вывозят в свет родители… Расфасонистые очень… Сняли пиджаки… Курили, не спросив у дам… И пили очень много… И эта Геся!.. Как она просто на всё смотрит… Чудовищно всё то, что она проделывала…

– Гельфман – чудный, смелый человек, – восторженно сказала Перовская. – У нас, милая, на это не смотрят… У нас пола нет… Нет кавалеров и дам – но есть люди… Товарищи…

– Да, верно… И знаете, Софья Львовна, не скажешь, кто из них – лучше? Все они хороши, веселы, добры… Но как ненавидят они государя!.. Они его когда-нибудь видели?

– Думаю, навряд ли…

– Как же можно тогда? Всё-таки, сказать вам правду, Софья Львовна, я хорошо – и от дедушки и от дяди – государя знаю. И сама не раз встречала его. Ведь я могла бы быть фрейлиной, Софья Львовна. А вот, – Вера засмеялась и подняла край порванной юбки, – видите, какой санкюлоткой стала[207]. Но всё-таки не думала… Я думала, всё обернётся иначе. Плеханов мне больше по душе, Софья Львовна, вы знаете – царственная скромность государя безгранична… Он отворачивается от грубой лести. Ему хотят к двадцатипятилетию его царствования преподнести титул «Освободителя» – он рассердился… Хотели поставить памятник по случаю освобождения крестьян – он не позволил. Дедушка про него говорит: «Величайший и человечнейший из царей русских…» Сколько раз я видела его. Громадного роста, прекрасные, добрые глаза, и так всегда просто себя держит. Я шла по Летнему саду с Сухановым, мы разговорились и ничего уже не видели. На боковой аллее вдоль Лебяжьей канавки не было никого. Мы шли по доскам, а с боков лежал снег. Вдруг вижу, бежит навстречу собака. Суханов говорит: «Государь идёт». Мы сошли в снег, Суханов встал во фронт, я поклонилась, государь прошёл в полушаге от нас. Он отдал честь Суханову и поклонился мне. «Милорд», – позвал он собаку… И вот –  е г о убить?! Страшно подумать!