Я очень плохо представляю себе всю картину в целом. Во время второй мировой войны мне не так уж много пришлось всего повидать - одну десантную операцию из ста, несколько разрозненных боевых эпизодов, несколько тысяч убитых, когда их насчитывались миллионы. Но все же и увиденного и прочувствованного оказалось вполне достаточно, и я убедился, что война не осталась для меня незнакомкой. Так и здесь - какой-нибудь незначительный случай, две-три встречи… но дыхание страха чувствуешь повсюду. Мне хотелось уйти от всего этого. Позиция труса? Может быть. А еще трусливее отрицать свою трусость. Но ведь люди живут здесь. Для них такой образ жизни неизменен, другого они не знали и конца ему не ждут. Истэндские дети в Лондоне теряли сон, когда бомбежка прекращалась, нарушая привычный для них порядок вещей

Я вертелся в постели с боку на бок, и под конец Чарли потерял терпение и несколько раз сердито сказал мне «фтт». Но у Чарли нет наших проблем. Он не той породы, которая настолько умна, что способна расщепить атом, но не способна жить в мире с себе подобными. Чарли даже не знает, что такое раса, и его совершенно не волнует вопрос о замужестве его сестер. Как раз наоборот. Однажды Чарли влюбился в таксу - роман с расовой точки зрения предосудительный, с физической - нелепый и с технической - немыслимый. Но Чарли презрел все это. Он любил пылко и не сдавал позиций. Трудно было бы объяснить собаке те добрые, высокоморальные побуждения, повинуясь которым тысячи человеческих существ сошлись в одно место, чтобы предать анафеме одного крохотного человечка. Мне случалось ловить во взгляде собак мимолетное недоуменное презрение, и я убежден, что по сути-то дела, они считают людей психами.

На следующий день не я выбрал своего первого пассажира - он сам ко мне напросился. Он сидел на табуретке рядом со мной и ел котлету, близнеца которой я держал на вилке. Ему было лет тридцать-тридцать пять. Высокий, худощавый, приятной внешности. Волосы длинные, гладкие, почти пепельного цвета, и он, видимо, гордился ими, так как, сам того не замечая, то и дело причесывал их карманным гребешком. Его костюм из легкой серой материи был по-дорожному помят и не отличался чистотой, пальто он держал переброшенным через плечо. Узел галстука неярких разводов был сдвинут у него вниз, что позволило открыть ворот белой рубашки. Такого чисто южного выговора я еще ни у кого не слышал. Он поинтересовался, куда я еду, и, узнав, что мне в сторону Джексона и Монтгомери, попросился со мной. При виде Чарли он решил, что у меня в машине сидит «черномордый». Эта фраза стала уже стереотипной.

Мы удобно устроились в кабине. Он провел по волосам гребешком и похвалил моего Росинанта.

– Я сразу догадался, - сообщил он мне, - что вы с Севера.

– У вас тонкий слух. - Казалось бы, мой ответ звучал иронически.

– Да, я человек бывалый, - подтвердил он.

Вероятно, в том, что произошло, мне надо винить самого себя. Если бы я держал язык за зубами, то, может, узнал бы что-нибудь интересное. Но бессонная ночь, затянувшееся путешествие и мое нервное состояние сделали свое дело. Кроме того, близилось Рождество, и я задумывался о доме чаще, чем это было мне полезно.

Мы выяснили, что я путешествую ради собственного удовольствия, а он - в поисках работы.

– Вы с низовья едете, - сказал он. - Видели, что творится в Новом Орлеане?

– Да, видел.

– Ну молодчины! Особенно эта Нелли. Вот дает жизни!

– Да.

– Просто сердце радуется, на них глядя. Есть, значит, люди, которые выполняют свой долг.

Вот тут-то я и не выдержал. Мне бы хмыкнуть, и пусть он вкладывает в мое хмыканье любой смысл. Но коварный червячок злобы вдруг зашевелился у меня где-то в самом нутре.

– По-вашему, они делают это из чувства долга?

– А как же? И дай им бог здоровья! Должен же кто-то гнать этих черномордых поганцев из наших школ. - Готовность к самопожертвованию, подвигнувшая «заводил» на столь высокие деяния, переполнила его восторгом. - Приходит такое время, когда человеку надо сесть и как следует обо всем подумать, и вот подумаешь-подумаешь и решишь отдать жизнь за свои убеждения.

– И вы на это решились?

– Да. И не я один, таких много.

– Каковы же ваши убеждения?

– Не допущу, чтобы мои дети ходили в одну школу с черномордыми. Да, сэр. Жизни своей не пожалею, но сначала уложу десяток-другой этих поганцев.

– Сколько же у вас детей?

Он круто повернулся ко мне.

– Детей у меня пока нет, но будут, и не пойдут они в одну школу с черномордыми.

– А жизнь вы отдадите до или после того, как у вас заведутся дети?

Мне приходилось смотреть вперед, на дорогу, и я только краем глаза увидел его физиономию - выражение у нее, прямо скажу, было пренеприятное.

– А вы, видно, за черных! Так и следовало ожидать. Смутьяны! Приезжают сюда и учат нас жить. Нет, мистер, этот номерок вам не пройдет! Мы за коммунистами, за негритянскими заступничками, глядим в оба.

– Я просто нарисовал себе мысленно картину, как вы отважно жертвуете жизнью.

– Прав я был! Вы за черных горой.

– Нет, я не за черных и не за белых, если среди белых попадаются такие вот благородные дамочки, как ваши заводилы.

Он почти вплотную приблизил ко мне свое лицо.

– Хотите знать, что я о вас думаю?

– Нет. Этих словечек мы вчера от Нелли наслушались. - Я притормозил и свел Росинанта с шоссе.

Он опешил.

– Почему вы остановились?

– Вылезайте, - сказал я.

– Что вам, приспичило, что ли?

– Да, приспичило. Избавиться от вас. Вылезайте.

– Силой заставите?

Я сунул руку между дверцей и сиденьем, где у меня ничего не было.

– Ладно, ладно, - сказал он и вылез, да так хлопнул дверцей, что Чарли взвыл от возмущения.

Я тут же дал газ, но услышал сзади его крики и в зеркале увидел перекошенное ненавистью лицо и брызжущий слюной рот. Он орал: «Ты за черных! За черных!» - орал, пока мне его было видно и еще после Бог знает сколько времени. Правда я сам его довел, но что с собой поделаешь! Когда начнут вербовать миротворцев, меня пусть обходят стороной - от таких, как я, проку будет мало.

Между Джексоном и Монтгомери я подвез еще одного пассажира. Это был молодой студент-негр с резкими чертами лица, переполненный, как мне показалось, каким-то яростным нетерпением. В боковом кармане у него торчали три авторучки, внутренний оттопыривался, набитый бумагами. Я узнал, что он студент, от него самого. Он держался настороженно. Однако номерной знак и мое произношение подействовали на него успокаивающе, насколько он вообще мог пребывать в покое.

Мы заговорили о сидячих забастовках. Он участвовал и в них и в бойкоте автобусов. Я рассказал ему о том, что видел в Новом Орлеане. Он там бывал. То, что меня так поразило, для него не было неожиданностью.

Наконец мы заговорили о Мартине Лютере Кинге [52] и его проповеди пассивного, но неослабного сопротивления.

– Это слишком долго, - сказал он. - Сколько времени даром уйдет!

– Но улучшения есть, улучшения происходят непрестанно. Ганди доказывал, что только это оружие и может принести победу в борьбе с насилием.

– Знаю, знаю. Все это я учил. Успехи у нас по капле, а время идет и идет. Я хочу, чтобы было скорее, мне нужно действие… сейчас, сию минуту.

– Так можно загубить все.

– Я успею состариться, прежде чем стану человеком. Так и умереть успеешь.

– Это верно. Ганди умер. А много таких, как вы, - которые хотят действовать?

– Да. Такие есть… есть кое-кто, а сколько - не берусь сказать.

Мы тогда о многом переговорили. Этот человек знал, что ему нужно, он был горячий, напряженный, и его ярость вырывалась наружу, только тронь. Но когда я ссадил его в Монтгомери, он вдруг сунул голову в кабину моего Росинанта и засмеялся.

– Мне стыдно, - сказал он. - Нельзя же быть таким эгоистом. Но я хочу это увидеть… Живой, а не мертвый. Здесь, у нас! При жизни хочу! И поскорее! - Он круто повернулся, вытер глаза ладонью и быстро зашагал прочь.