Честный Д. Пасманик, выступая от лица неучтенного Солженицыным еврейства, указывает: «Надо понять психологию русских людей, когда они вдруг должны чувствовать над собой власть этой поганой мрази, заносчивой и грубой, самоуверенной и нахальной» (1923, с, 200). Силлогистика Солженицына тут исходит из двойственного принципа «или-или»: или «психология русских людей» или «поганая мразь» евреев-отщепенцев, сплоченная под революционными знаменами в коллектив себетождественных величин, и tertium non datur (третьего не дано). «Психология русских людей», по Солженицыну, органически не приемлет революционный деструктивизм, а революция сама по себе «нечувствительна к русскому народу» и «неслиянна с русской историей», революция есть стихия, не только чуждая, но и враждебная подлинным чаяниям и предназначениям духа русского народа, — такова исходная аксиома, на которой зиждется русская, «хозяйская», сторона солженицынского осмотра евреев в революционный период истории России. И русские люди, культивирующие в обществе революционную идеологию, также отнесены к разряду «отщепенцев», и как высказывается Солженицын: «Да и нет, пожалуй, более яркого примера отщепенца, чем Ленин» (2002, ч. П. с. 76).

В таком свете задача Солженицына, выросшая из его ожидания приходит к своему пику — коллективной (народной) ответственности: "Однако приходится каждому народу морально отвечать за все свое прошлое — и за то, которое позорно. И как отвечать? Попыткой осмыслить — почему такое было допущено? в чем здесь наша ошибка? и возможно ли это опять?". Однако, как видно по тексту солженицынских рассуждений, у автора отсутствует четкое понимание природы параметра «ответственность». Революционная обстановка или же рационально-материальная деструктивная данность принадлежит к юридическому бытию, а точнее, к его разновидности — революционной целесообразности, и ответственность здесь определяется юридически конкретизированной виной, — в юридическом праве отсутствует понятие коллективной, тем более, народной, ответственности. А с другой стороны, ответственность суть духовный критерий и в таком разрезе все вопросы Солженицына не имеют отношения к значению «ответственность» и в совокупности они дают лишь одно: осмысление исторических уроков прошлого, которое, выполненное согласно бердяевского рецепта, необходимо приводит к главному инструменту небесно-исторического процесса — исторической памяти. Солженицын продолжает в развитие поставленной задачи: «В этом-то духе еврейскому народу и следует отвечать и за своих революционных головорезов, и за готовые шеренги, пошедшие к ним на службу. Не перед другими народами отвечать, а перед собой и перед своим сознанием, перед Богом. — Как и мы, русские, должны отвечать и за погромы, и за тех беспощадных крестьян-поджигателей, за тех обезумелых революционных солдат, и за зверей-матросов» (2002, ч. 11, с. 120). Вот тут-то и оказывается, что вина за «революционные подвиги» у евреев и русских различна: у евреев она как раз юридически конкретизирована. И Солженицын удостоверяет: "Очевидно, что представление о национальной местис о стороны евреев-большевиков было развито в русском сознании уже и к 1920 году… Не будем гадать, в какой степени евреи-коммунисты могли сознательно мстить России, уничтожать, дробить именно все русское; но отрицать вовсе такое чувство — это отрицать какую-либо связь еврейского неравноправия при царе с участием евреев в большевизме, постоянно выдвигаемую" (2002, ч. П, с. 98). Итак, призыв к ответственности русского народа «за погромы», «за крестьян-поджигателей», за «обезумелых революционных солдат», «за зверей-матросов» обладает звучной риторически-декларативной силой, но юридически он стерилен и практически не осуществим; в отношении же евреев Солженицын ставит вину в плане мести России (здесь бесполезно напоминать русскому писателю, что месть, как чувство и как действие, категорически запрещена евреям Торой) и "погубление России" посредством революционного пожара выводится сознательной целью евреев.

Итак, во имя вполне определенной цели Солженицыну потребовалось абсолютизировать роль русского еврейства в революционной вакханалии в России и абсотизировать не в количественном отношении, — это было налицо, — а вознести деструктивные качества евреев, в силу чего евреи-революционеры в лице отщепенцев были превращены в ударный отряд русского еврейства (коллектив себетождественных величин), мстящего за прежние унижения. У Солженицына сказано: "Нет, не евреи были главной движущей силой Октябрьского переворота… но с Восемнадцатого года в России и еще затем лет пятнадцать — примкнувшие к революции евреи были также и молотом, — изрядной долей его массы" (2000, ч. II, с. 100, 99). (Такова была реакция А. И. Солженицына на глубокомысленное замечание И. М. Бикермана, что евреи в русской революции «могли быть только наковальней и никогда — молотом»). Все указания Солженицына по этой теме опосредуются в общую картину, очень близко напоминающую эскиз из исторической гипотезы Льва Гумилева о блуждающем народе — этносе-химере, который по трещинам и ослабленным зонам государственного организма проникает в тело коренного этноса и изнутри его разлагает. Евреи представлены Гумилевым самым ярким стереотипом этноса-химеры, на базе чего получается антисемитизм исторического вида. При онтологическом подобии солженицынской картины евреев, мстящих посредством революции за пережитые погромные издевательства, эскизу Гумилева об этносе-химере, они не могут отождествляться в антисемитском отношении, — у Солженицына в этом акте нет антисемитской желчи: евреи должны быть осуждены во имя спасения русского лица, а вовсе не как евреи (своего рода чувство хозяина, радеющего за достаток своего хозяйства), и такая же участь ждала бы любую другую народность, будь она так же революционно активна, как еврейская. Но зато методологически, и по всей видимости, неосознанно, Солженицын почерпнул у Гумилева метод «историка широкого профиля» — фактопочитание. В этом положена методологическая особенность отношения к евреям на русской стороне и Солженицын представил огромное количество фактических данных, характеризующих коллектив себетождественных величин посредством сводных списков, ведомостей и каталогов реальных фактов, актов и событий. Еврей как духовная категория исчез в изысках русского писателя, а был заменен эмпирическим лицом, членом этого коллектива. Методологическая аберрация сознания Солженицына, настигшая исследователя на русской (революционной) стороне и приведшая его к коллективистскому воззрению, неизбежно и спонтанно сказалась через основополагающий критерий этого воззрения — избирательный, предвзятый подход, где почитанию подлежат факты одного сорта или предпочтение оказывается событиям определенного идеологического тонуса.

А между тем Солженицыну известно, что в русском еврействе наличествуют евреи совсем иного духовного склада и от их лица высокообразованный Даниил Пасманик объявил: «Большевистский коммунизм во всех его видах и формах… злой и неизменный враг еврейства, ибо он, прежде всего — враг личности вообще и культурной личности в особенности» (1923, с. 215). Нельзя сказать, что Солженицын полностью проигнорировал эту группу еврейства: он очень тепло отозвался об обществе «Отечественное объединение русских евреев за границей» (1923г. ) во главе с И. М. Бикерманом и Д. С. Пасмаником и очень высоко оценил выпущенный обществом сборник «Россия и евреи» (1923 г. ). Но этому анализу в монографии Солженицына была отведена лишь очень малая часть 17 главы второй части, тогда как практически вся аргументирующая энергия была направлена на евреев, составляющих коллектив себетождественных величин, только евреев-отщепенцев с выхолощенным еврейским нутром, и где по ходу сюжета критиковались высказывания членов этого общества, — в частности, было отвергнуто замечание И. М. Бикермана о «молоте» и «наковальне».