Чувак бочком попятился, потом упал, и я навалился на него сверху. Его нейлоновый плащ шуршал по асфальту, пока я оттаскивал его за мусорный бак, подальше от света.

Его лицо было мне незнакомо. Двадцать с чем-то. Субтильный. Белый. В очках. Для начала я припечатал его фейс к мусорному баку.

— Федерал? — спросил я. Для наемного убийцы он был явно туповат.

— Нет! Я думал, это моя тачка!

— Не пизди. — Я приложил его еще разок. Он всхлипнул.

— Я думал, вы мацаетесь, — проговорил он сквозь слезы.

— Чего?

— Я хотел посмотреть!

Он уже рыдал. Я обшарил его карманы, но нашел только бумажник на застежке-липучке. Права он получил в Индиане.

Только сейчас я заметил, что молния на брюках у него расстегнута.

— Твою мать.

Магдалина уже сидела. Я направился к машине сказать ей, что все в порядке.

Как вдруг ее осветили мощные фары. Рядом взвизгнули протекторы.

Через открытые окна внедорожника наш «субару» поливали из автоматов.

Потом внедорожник слегка развернулся, как будто его отодвинули рукой, и, обогнув несколько припаркованных машин, рванул со стоянки.

Я подошел к «субару». На нее как будто слон наступил — весь бок снесло к чертовой матери. В воздухе стоял запах бездымного пороха и крови.

Задняя дверь вывалилась, стоило мне только за нее взяться. Когда я вытаскивал Магдалину из салона, ее голова безжизненно повисла. Я положил ее на землю.

Одна скула была смята, как бок машины. Правое глазное яблоко налилось кровью, а из левой глазницы сочилась прозрачная студенистая масса.

Я приблизил к себе ее лицо, и под моими пальцами свободно задвигались мелкие косточки.

Господь во гневе не станет посылать ангелов мщения.

Он пошлет Магдалину.

Чтобы потом ее забрать.

ГЛАВА 23

Надо заставить себя проснуться, но сделать это непросто. Требуется несколько попыток. Во сне я так окоченел, что совсем не хочется открывать глаза и выяснять причину.

Я пытаюсь перевернуться на бок, понимаю, что не могу оторвать свой член от пола, и сон разом с меня слетает. Первая мысль: прибили гвоздем. Настолько он онемел. Потрогав его рукой, я прихожу к выводу, что он приклеен. И только потом до меня доходит, что он примерз к полу.

Я приподнимаюсь на локте и, смочив ладонь слюной, пробую с помощью втираний разморозить своего петушка. Процедуру приходится повторить несколько раз. Чем-то это напоминает мастурбацию.

А тем временем меня охватывает жуткая паника. Я ни черта не вижу. Когда я тру глаза костяшками пальцев, под веками пляшут разноцветные пятна, из чего я заключаю, что зрительные нервы в порядке. Болевых ощущений нет. Остается сделать вывод, что я нахожусь в кромешной темноте.

Вот только где? Как только мой член отлип от пола, я вскочил на ноги. Халат, сбившийся комом на груди, расправляется и только сейчас прикрывает то, что ему положено прикрывать. А вот повязки на кисти и на шее исчезли.

Я вытягиваю перед собой руку и утыкаюсь в железную стену. Делаю шаг вперед — и получаю по зубам чем-то металлическим. От боли и неожиданности я отскакиваю назад и ударяюсь о такие же металлические штуковины. Это полки. Я ощупываю их кончиками пальцев, как слепой, читающий шрифт Брайля. На полках уложены охлажденные мешочки, на ощупь напоминающие те, что у нас в ходу для переливания крови.

Я трогаю боковые панели, потом заднюю панель. Голые стены. На передней я нашариваю ручку, но толку от нее чуть.

Я заперт в огромном рефрижераторе размером с тюремную камеру.

Зачем?

Чтобы я тут окочурился — один вариант. Второй — чтобы у меня поехала крыша, как у того помощника шеф-повара, которого мне довелось лечить, после того как он случайно провел ночь в таком же вот рефрижераторе у себя в ресторане. Но сделать это целенаправленно, согласитесь, довольно странно. Это как если бы Джокер загнал Бэтмена в комбайн по производству сахарной ваты и ушел, чтобы не видеть его мучений.

Хотя вкатить человеку в задницу жидкое дерьмо тоже несколько странно, если вдуматься.

Я мысленно возвращаюсь к этому эпизоду. Если мне было суждено умереть от токсического шока, я бы уже умер.[91] Ну а в отдаленной перспективе (если, бог даст, выживу) мне должны помочь все мыслимые и немыслимые антибиотики, которые я принял. Спасибо тебе, Эссман: уж не знаю, чем ты там болен, но твоему курсу лечения я следую неукоснительно.

И тут до меня наконец доходит, почему я здесь.

Они не хотят меня убить. Они пытаются меня обессилить, как эта свора в фильме «Фердинанд», которая обескровливает быка до полусмерти еще до выхода матадора на арену.

Чтобы Скинфлик меня добил.

Продемонстрировав свое искусство владения ножом. Где там его обучали? В Бразилии? В Аргентине? Я пробую вспомнить какие-то особенности того или другого стиля ведения боя и не могу.

В основе поножовщины, насколько мне известно, лежат две разные философии. «Реалистическая школа» исходит из того, что в схватке с опытным соперником ты так или иначе будешь пропускать удары и к этому следует готовиться. Адепты этой философии заранее надевают кожаные куртки или обматывают предплечье. «Идеалистическая школа» требует от тебя максимума усилий, чтобы вообще избежать ранений. Одна из заповедей: во время боя незащищенная часть тела не должна опережать твое лезвие.

Обе школы придерживаются определенных правил. Надо не забывать при первой возможности наносить удары ногами и кулаками — видя перед собой нож, люди от страха забывают обо всем остальном. Если у тебя острое лезвие, не пытайся заколоть своего противника. Оставь эту забаву новичкам. И сам скорее всего не причинишь большого урона, и себя подставишь. Старайся полоснуть по любой открытой части тела (например, по костяшкам пальцев руки, в которой зажат нож), в идеале по внутренней поверхности рук и бедер, где сосредоточено большинство сосудов. Твой противник может истечь кровью, как жертва, атакованная акулой.

В принципе — а также потому, что на мне не кожаный пиджак, а куцый халатик, — я склоняюсь к «идеалистическая школе». Еще, конечно, я склоняюсь к ножу, которого у меня нет. Хорошо бы найти ему заменитель.

Я тщательно исследую рефрижератор. На потолке ни одной лампочки. На полках исключительно замороженная кровь.

Из этих запасов можно слепить Деда Мороза. Может, Скинфлик от одного его вида задохнется в собственной блевотине?

Колотить по полкам бесполезно: шуму много, а проку никакого. Они приварены к стойкам, а те в свою очередь — к полу и потолку. Болты прикручены намертво, к тому же у меня немеют пальцы и одеревенела пораненная ладонь. Дверную ручку не удается повернуть даже с помощью ног.

Пора подумать о стратегии. Как драться голыми руками, которые давно кажутся чужими? Где стоять — под дверью или, наоборот, в нише?

Обездвиженность ведет к завороту мозгов, и я решаю повторно обследовать всю камеру. В этой темноте я мог что-то пропустить, особенно из-за потери чувствительности в пальцах. А что, если предплечьем? Меньше нервных окончаний, зато лучше кровообращение.

Вскоре выясняется, что в основании стойки есть квадратная пластина около шести дюймов шириной и четверти дюйма толщиной. Но главное — у нее острые края. Если мне удастся ее оторвать, в моих руках окажется грозное оружие. Упершись в стену, давлю на нее обеими ногами. Хоть бы хны. Лишний раз убеждаюсь, что еще полчаса назад я был сильнее.

Приваливаюсь к полкам, чтобы перевести дыхание. Холодный металл вытягивает из меня последнее тепло. Думай, думай.

А может, ничего не надо делать.

Какая разница? Даже если я отсюда выберусь, Дэвид Локано меня из-под земли достанет.

А если я тут загнусь, есть надежда свидеться с Магдалиной.

Чувствую, как тупею и одновременно схожу с ума. Все кажется безразличным. Начинаю давать слабину.