В разбираемых двух массивах мы попробовали выделить все сочетания первых семи фундаментальных кластеров, объединив их в шесть за счет слияния «работы» и «трудолюбия». Были построены две «шахматные доски» по 64 клетки. Вне этих шести кластеров в Москве оказался один человек на 1000, а в СССР – 3 человека. Картина по Москве и СССР практически совпала (табл. 2.13 и 2.14). Коэффициент корреляции по 49 клеткам матрицы равен +0,877 по Спирмену.

В московском массиве 6 групп, составляющих 12 % от всех заполненных клеток дают 63,9 % ансамбля. Во Всесоюзном массиве, перевзвешенном на генсовокупность, 9 групп (16 % сочетаний) дают 63,8 % ансамбля. Из каких же жизненных представлений составлены доминантные сочетания?

Первое место у ансамблей «Москва» – «СССР»: все шесть кластеров – «труд», «здоровье», «семья и дети», «честность», «цель в жизни», «общение с любимым человеком». Это фундамент: 20 % в Москве, 16,4 % в Союзе (табл. 2.13 и 2.14). Второе место в двух ансамблях – пять кластеров: «труд», «здоровье», «семья и дети», «честность», «цель в жизни» (ушло «общение с любимым человеком»). Третье место в двух ансамблях – четыре кластера: «труд», «здоровье», «семья и дети» и возвратившееся «общение с любимым человеком» (ушли «честность» и «цель в жизни»). Четвертое место в двух ансамблях – пять кластеров: «труд», «здоровье», «семья и дети», «цель в жизни», «общение с любимым человеком», повторилась фундаментальная группа без «честности». Пятое место у москвичей – пять кластеров: «труд», «здоровье», «семья и дети», «честность», «общение с любимым человеком», здесь снова «честность» поменялась с «целью в жизни». Пятое место «по Союзу» – три кластера: «труд», «здоровье», «семья и дети». Шестое место у москвичей – три кластера: «труд», «здоровье», «семья и дети». Шестое место «по Союзу» – пять кластеров: «труд», «здоровье», «семья и дети», «честность», «общение с любимым человеком» (равно пятому месту в московском ансамбле). Седьмое место у москвичей – это девятое «по Союзу» – четыре кластера: «здоровье», «труд», «честность», «цель в жизни» (5 % или «уходят» из ценностного поля «семья и дети» или не «пришли» в него[63]). Восьмое место в двух ансамблях совпадает – два кластера: «труд» и «здоровье». Девятое место у москвичей это десятое «по Союзу» – четыре кластера: «труд», «здоровье», «семья и дети», «честность». Девять сочетаний дают по московскому массиву 74,1 %, по Всесоюзному 65,2 %

Такова была качественная характеристика ценностной ориентации москвичей и населения страны в 1980 – 87 гг. на самом пороге социальных испытаний и катастроф. Можно и нужно отследить, как и в какой точке своей траектории общество, декларировавшее своими высшими ценностями трудолюбие, продолжение рода, честность и цель в жизни, оказалось парализованным перед философией стяжательства и цепной реакцией биологической составляющей в единственную общественную ценность – категорию физического выживания. Фундаментальные сдвиги не бывают случайными, а причитания об обманутом народе нужны для того, чтобы общество осталось обманутым и никогда не пришло к пониманию, где, как, в который раз, при каких обстоятельствах и кто так примитивно глупо, жестоко и бесчеловечно обошелся с жизнью.

М. К. Мамардашвили в работе «Классический и неклассический идеалы рациональности», говоря о «полях» сознания, подчеркивал, что не биологическое и психическое организует поле социального действия. «Мы находим предметы, которые были особым изображением мира, символическим изображением мира, а не отражением его, особым в том смысле, что они были явно конструктивными по отношению к человеческому существу, т. е. были орудиями переведения биологических качеств, биологических структур, биологических реакций и состояний человеческого существа в режим человеческого их бытия. А это другой режим. Естественным образом человеческие качества […] привязанность, честь и т. д., – не даны природой. Они чем-то создаются, действием чего-то, в свою очередь созданного, а именно такого рода предметов, которые мы сейчас (в нашу эпоху. – А. Ж.) называем предметами искусства. А предмет искусства просто воспроизводит в своем пространстве, канализирует наши возможности понимания, видения, и без него психическая жизнь представляет собой хаос, распадается. Мы не можем внимание постоянно удерживать на одной и той же высоте, мы не можем устойчиво любить один и тот же предмет […]. Представьте себе, если бы человеческие наши отношения зависели бы от этих порогов чувствительности. Они сами по себе [пороги. – А. Ж.] обладают таким режимом, что держать постоянство и тождество человеческих состояний они не могут.

А что же держит тогда? Держат вот понимательно-вещественные предметы, являющиеся конструктивными машинами по отношению к нам […]

Символы – вот, например, дощечки, на которых изображено мировое дерево, известное в семиотике и мифологиях. Такие дощечки никого не кормят. И создавались они, наверное, не для того, чтобы кормиться. Они избыточны по отношению к любой практической жизни человека. Но, очевидно, через избыточное на этой стороне в практической жизни и появляются впервые человеческие связи между этими существами, общественные и социальные формы жизни того или иного рода в зависимости от того, каков этот технос, т. е. какие изобретены артефакты, органы, тела […]

Тем самым возникает идея, условно скажем, некоторых матричных состояний и структур человеческого действия и сознания, в пространстве которых […] «идеально» формируются – и в людях порождаются в качестве осадка или вторичного продукта – состояния или человеческие свойства памяти, верности, добра и т. д. Тем самым мы тогда можем говорить, что сознание в отличие от того сознания, какое показывал нам принцип «когито», есть некоторое структурное расположение в пространстве и времени этих артефактов или третьих вещей. Это не пространство и время нашей обыденной практической жизни. Но только выйдя в него и вернувшись из него сюда, мы рождаемся, а, как известно, люди рождаются только вторым рождением. Я специально употребляю этот очень древний и точный символ, чтобы замкнуть им свое рассуждение. Что будет на стороне человеческого действия, как оно будет структурироваться и т. д., зависит от того, какие создались такого рода «третьи вещи" (или наши органы или приставки к нам самим), через которые мы конституируемся […] Они не изображают, а через свои элементы изображения чего-то призрачного, невидимого, сказочного конструируют. […] Если вы привяжете ребенка и не дадите ему играть и фантазировать, т. е. заниматься чем-то внеопытным и к жизни не имеющим отношения, то вы не получите в итоге из этого ребенка человеческого существа»[64].

Мы вернемся к этим классическим посылкам после анализа эмпирических данных о происшедшем и продолжающемся разрушении «полей смыслов» (в разобранном выше смысле «третьих вещей»). Конечно, можно было бы комментировать и сейчас, сопровождая комментарий выводами о составе групп, переходящих от одной ценности к другой. Но это увело бы изложение в детали, тогда как задача прежде всего в иллюстрации общих контуров пространственно-временной модели человеческой активности и характера ее разверток. Вкратце замечу лишь следствие из роли «третьих вещей» и детских игр. Если вы, управляя социальной системой, не предоставите объективно требуемой экономической свободы, а будете навязывать статус-кво институтов частных или корпоративных интересов, например, форм собственности, вы разрушите систему. Если вы при этом неизбежно вынуждены будете строить полицейское государство, то на другом полюсе вы с железной необходимостью получите преступное сообщество. Как убеждали шестнадцать лет назад по другому поводу – «иного не дано».